Ну теперь-то у сельских кумушек появилось достаточно материала, чтобы распустить слухи, которые ни остановить, ни направить в правильное русло. Выходило, будто Васило сбежал из Дубровья, прихватив с собой крест, и ныне наверняка обретается с ним где-нибудь в Чигирине, а может, в Холодном яру, где живут одни босяки и браконьеры. Должно быть, их-то и подкупили активисты, уговорили взорвать церковь, а так она еще долго простояла бы. Заодно вспомнили, что Васило, «этот шелопут», и раньше, бывало, пропадал по целым дням, а появлялся всегда неожиданно — то со стороны Плавистого, где как раз «качали хлеб», то от Мокловодов; причем шел этак независимо, засунув руки в карманы, беспечно что-то насвистывая, словно возвращался с гулянки или от полюбовницы. Женщины — из тех, которые обыкновенно сидят кучками у хат, грызя семечки или ища друг у дружки в голове, — не пропускали ни одного такого случая. Они насквозь видели Васила и злобно шипели ему вслед:
— Глянь-ка… Нет, ты только погляди!.. Явился, сопляк… А уж нос дерет… фу-ты ну-ты… Ну а щуп, ясное дело, спрятал в кустах.
Все знали, что у старого Дымского не было теперь никаких доходов, жил он чуть ли не подаянием, а между тем сын его не ходил в лохмотьях, курил «городские папиросы», а иной раз и выпивал. Так что, ежели в селе случалась кража, подозрения падали на Васила, хотя он ни разу не попался ни на каком нечистом деле. И в довершение всего — нет, вы только подумайте! — когда в церкви ставили какой-нибудь спектакль, «этот паскудник» превращался в истинного черта — играл его роль! Много еще разных предположений и догадок строили кумушки, но так и не смогли установить связи между событиями, которые произвели на жителей Дубровья и Мокловодов столь ошеломляющее впечатление.
Да, что и говорить, сняв крест с церкви, Васило Дымский всех настроил против себя. Женщин — особенно. А по-моему, он — прекрасный человек, лучше не надо. И считаю я так не потому, что он приходится дядей Олене Кабачкивне (по линии отца). Васило — не лукав. Не такой, знаете ли, что мягко стелет, да жестко спать. Всю жизнь терпит, однако по-иному жить не умеет. («А вот мой братуха — одна кровь, матери наши родные сестры, — говорит Васило, — так он ни за что своего не упустит. Подрядился было возить молоко в Жовнин, а потом отказался».)
— Во-он его хата, моего братухи. Напротив Олениной. Через дорогу соседи.
Протасий кое-как оделся, на ходу, в сенях, завязал тесемки на рубахе и тихо вышел в голубое, как Сула, рассветанье. Наверное, до конца недели доведется ему так рано ходить в лощину, к Самущиному озеру, где по ночам пасутся колхозные лошади. А потом жди перемен.