Выглядит Протасий на свои годы. Немного сгорбленный, будто все вперед клонится. Да и то сказать: будет ли человек держаться прямо, коли жизнь так тяжело на него опирается… И еще оттого он сутул, что плечи у него очень широкие, как грядка на телеге, если в длину взять. А легкие? В каждом по мешку воздуха…
Крепкий еще мужик Протасий. В позапрошлое воскресенье, когда убирали с поля ветряк, чтобы не мешал насквозь пахать, — пошел и он поглядеть на его похороны. Крылья ветряку уже отпилили, догола раздели — сбили всю шалёвку. Дошло дело до жерновов, норовят их скинуть. А как их, десятипудовые, скинешь? Решили разбивать. Услышал это Протасий — вызвался спустить жернова на землю неповрежденными. Сроду не был мельником и за что эти камни пощадил — никому не догадаться… Только кряхтел, опуская, да веревка, втрое свитая, потрескивала… По сю пору лежат при дороге. Лежат, как раньше, один на другом, и ободы обтянуты шинами. Это как раз за той развилкой, где Протасий иной раз останавливается, когда идет в пойму, чтобы пасущихся там лошадей взять да ехать с молоком в Жовнин. Поговаривают, будто он хочет те жернова к себе во двор перевезти, у порога хаты положить. Может, так и сделает. Как-никак много они хлеба перемололи…
Было у Протасия с Лукией семеро детей. Седьмой нашелся прямо на работе. Лукия была уж на сносях, поднатужилась и… он и нашелся. В аккурат перед спасом, когда ловили бреднем рыбу в Вольном… Так что принес тогда Протасий домой все зараз — и мокрый бредень, и едва живую Лукию (худо ей стало), и корзину с линями и младенцем, который нежданно-негаданно выжил.
Лет десять в их хате не снимали с крюка под потолком люльку. Постоянно из-за печки пахло пеленками, сохшими на отполированном до блеска поду, все дни и ночи были заполнены заботами, а уж что крику было… Особенно в неурожайные годы. Или когда на ребятишек в их селе нападал мор. В такое время Протасий, может, целыми неделями не спал. Щупал пылающие, как в чахотке, детские лобики, прикладывал к ним снег в тряпице — не знал от жара другого средства. Или совал детям в уши красную квашеную свеклу, как делают, когда человек угорел… А Лукия молча падала на колени и долго-долго молилась, глядя в сырой угол, где висели иконы. Плакала, пока не иссякали слезы, умоляла спасти детей. Ей не хватало церковных слов, молитва выходила неуклюжая. Но она все упорнее наседала на всемогущего, надеясь добиться у него милости. Просила чуть ли не до потери сознания, пока наконец ее, обессилевшую и почти бесчувственную, Протасий не поднимал с пола и не укладывал на дощатые нары.