Когда я смотрел направо, то видел остатки разрушенного Дубровья — холодно белели печи, к ним жались, будто с мороза, квадратные, плетенные из тальника, постепенно сужающиеся высокие трубы, доверху закопченные сажей. Одиноко маячила неказистая дикая груша Сидора Охмалы — теперь, впрочем, она была здесь самым большим деревом. Все пилы и топоры ее миновали — велено было оставить для ориентира, как раз над нею проляжет морской путь для пароходов, уж давно торчат предусмотрительно поставленные деревянные колышки с надписями, укороченными так, что стали совершенно непонятны.
Далеко в бурьяне трудно было что-нибудь разглядеть: то ли там суетились люди, то ли паслось стадо коров, а может, это были копны сена. Когда же я поворачивал голову налево, то видел длинную, заросшую осокой балку, под названием Журавлинка. Там и сейчас жила пара журавлей. Пока я приблизился, они успели выйти на берег и, выгибая тонкие длинные шеи, с добродушным любопытством глазели на что-то вверху. Я, не замедляя шага, пошел прямо на них. Птицы постепенно отступали, не подпуская к себе, только позволяли рассматривать свои маленькие блестящие головки с венчиками, неморгающие ясные глаза с грозными черными зрачками в темно-серых кольцах, ноздри твердые, костяные, розоватого цвета, большие, словно слегка приоткрытые клювы, которыми они с одного удара убивают неосторожных ужей.
Журавли не спешили — мерно поднимали ноги над осокой, сжимая в щепоть свои три пальца, осторожно опускали их на землю и все время сокрушенно покачивали головами. Вдруг ни с того ни с сего оба подпрыгнули раз и другой, распустили огромные крылья и, подобрав под себя зеленоватые ноги, взлетели невысоко, описали круг над балкой и пропали из виду.
Солнце, поднявшись над горизонтом, нырнуло в перисто-кучевые облака и с тех пор только и делало, что пряталось, точно играло в жмурки, изредка выглядывая, как из-за потертой ширмы, и по земле то плавали тени, то разливался свет. Воздух тоже заметно менялся — он был еще свеж, пропитан здоровым духом плавней, но все-таки уже можно было уловить в нем примесь грубых запахов: чадили разрушенные трубы, несло прелью от старых соломенных крыш, разило полусгоревшими пеньками и горелыми маслами.
Я цеплялся взглядом за каждый хоть мало-мальски выделявшийся предмет, вбирал в себя каждую деталь, сравнивая ее с другими и стараясь представить себе то, что хотел, и наконец мне это удалось — я увидел мысленным взором утес на ночном берегу, а на утесе — Олену, которая так любила плавать по ночам. «Это моя страсть», — говорила она. Может, и впрямь Олена любила плавать, а может, зная, что она сложена, как речная нимфа, что ее тело по-настоящему красиво, дразнила, прельщала… Во всяком случае, никто из мужчин, которым посчастливилось увидеть ее красоту, не мог не проронить с восхищением: «Вот это да-а…»