Я думал так, конечно, из ревности, от горького сознания своей робости, стыдливой боязни нарушить внешнее приличие. Из-за этого в первые минуты нашей встречи за Сулой я, напрягая волю, старался даже не глядеть на нее, чтобы она, боже упаси, не заподозрила, какое желание меня обуревает. Наконец резко поднял голову, словно меня внезапно окликнули, и с этого мгновения неотрывно смотрел на заплаканную Олену, уверенный, что она обязательно что-нибудь скажет, а она, поняв мой взгляд, не могла вымолвить ни слова — ухватилась за мое плечо и так долго сжимала его, будто вообще не хотела отпускать. Я и до сих пор не знаю, как и чем отблагодарить ее: ведь мне просто необходимо было встретить человека, который разбудил бы во мне желание — даже потребность — проявить решимость: без этого качества, без решимости, люди задыхаются, погруженные в тяжкое терпение. Теперь благодаря Олене я не погибну, буду жить. Сохранюсь, как тот однокрылый ветряк…
Постой, при чем тут мельница, что я имею в виду? Ветряк стоит где стоял, вон он, на околице Дубровья. И не однокрылый — распростер крылья на все четыре стороны света. Цел и невредим. Даже повернут крыльями туда, откуда дует ветер. Вот-вот начнет неистово махать ими, зашумит, и это веселое хлопанье заставит нас забыть о солнце, облаках, запахах. С мягким звуком застучит камень о камень, и потечет между ними мука — свежая, пахучая, седая. Последний помол… Да нет, ветряк не сожгут. Даже не разрушат, а мало-помалу разберут, сложат дощечку к дощечке на телеги, впрягут волов и свезут на новое место. Там выставят напоказ, а может, ему еще и поработать придется. И, как в былые дни, будут сходиться к нему на гулянье девушки — незнакомые, те, из грядущего, и будут твориться при его молчании тайны любви, будут создаваться легенды, сказки…
Не разрушат ветряк и не спалят, недаром же поставили ему на дверь металлическое клеймо с надписью: «Охраняется законом». И стоит он с этим клеймом, как с медалью, стоит немного сгорбившись, словно от смущения. Опустил крылья, как руки, будто стыдится самого себя, ни на что не годного, или размышляет — уж не насмехаются ли над ним. И что ему вообще делать — радоваться этому клейму или гневаться, что так обошлась с ним судьба.
Олена упросила меня зайти на ветряк. В нем и вокруг него, под брезентом, живут не только гэсовцы, но и дальние мои родственники: дед Лукьян Шалега и его баба Руся (урожденная Мария, Ма-руся). Я их почти не помнил, потому что виделся с ними всего дважды в жизни, да и то мальчишкой. Первый раз, когда дед Лукьян, крутолобый, маленький, возвратившись с «Беломорканала», обходил с гостинцами родственников, поскольку вроде бы собрался покидать опротивевшие ему «продажные» Мокловоды. Хоть и с трудом, но все-таки уговорили его остаться…