Жили в постоянном противоборстве. Не хотели ни от кого зависеть, не заигрывали с жизнью, чем поначалу отталкивали хуторян, пока те наконец не привыкли и перестали удивляться. А мокловодовские дети запросто и охотно общались со стариками, тянулись к ним, и они возились с ребятишками как со своими внучатами. Бывало, только заслышит Лукьян детский голос, непременно крикнет: «А ну иди сюда, малец!» И тут же садится на землю. Промывает слюной голую ступню, просит вытащить из нее занозы. Потом из другой. А заноз-то видимо-невидимо, как деревянных гвоздей в стершейся подметке. Страдал зрением дед Лукьян…
Выглянули мои родичи из-за завесы былого, напомнили о своем житье-бытье и отодвинулись куда-то во мрак, точно недостойные даже воспоминаний. Начисто заслонил их собой двухметровый Прокоп Лядовский. Я увидел его сидящим с бумагами в повозке. Поздоровался по-дружески, а он с виноватой усмешкой как-то странно вывернул ко мне руку. Торопливо взял, прямо-таки вырвал у Карпа Лыштвы, «вечного объездчика, колхозного сторожа», кожаную суму со шнурками, похожую на мешок, которую подвешивают к лошадиным мордам; комкая, затолкал туда бумаги (наверное, те самые, какие только что смотрел) и рывком протянул суму мне. Ничего не понимая, я с удивлением взглянул ему в лицо.
— Это тебе от… деда Шалеги. Я серьезно, бери.
— А он что?
— Помер. Недавно только видел… ходит по берегу. А вчера или, может, позавчера слышу: преставился в одночасье. Не хотели они со старухой переселяться. То среди холмов спрячутся, то в овраге… Этого, говорят, не может быть, чтобы столько земли затопили. А уж коли надобно вращать ихние турбины, то… путевый хозяин вращал бы их… не водой, а молоком. Ведь сколько тут коров пасется, сколько они молока дают… Ну, поговорили да и разошлись. А немного времени прошло, приносит баба Руся суму: на, мол, отдашь, когда увидишь, нашему Лерию… Помер дед Лукьян, бросились хоронить, а его нету… Ну словно мертвый ушел из дому…
Я с удивлением и со страхом держал дедово наследство — все, что осталось от Лукьяна Шалеги…
— Бабы Руси тоже нигде нет. Поискать хочу…
— Около Журавлинки ходит какая-то женщина.
— Когда видел?
— Только что.
— Подожди меня здесь, я быстро. — И повозка затарахтела.
На лице Карпа Лыштвы было заметно с трудом сдерживаемое желание (оно то появлялось, то исчезало) не то вздохнуть, не то усмехнуться или хотя бы многозначительно кивнуть вслед почти скрывшейся за поворотом повозке — страх любит копаться в чужих биографиях. Сейчас его наверняка мучает потребность рассказать что-то (одному ему известное) о Лядовском. Таких, как этот «сторож сторожей», медом не корми, а дай почесать язык о ближнем, дай оговорить, пустить слушок — крохотный и внимания-то не стоящий, однако настораживающий и, оказывается, способный хотя бы на один день поколебать доверие к человеку, хотя бы на один час, пока разберутся, что слушок этот лишен всяких оснований. Пожмут недоуменно плечами, однако некоторое время спустя услышат новый, поскольку «насчет того человека» имеется сомнение, сложился определенный взгляд…