Хома виноват, а Ярему дубасят…
Ну, встретил я старого председателя. Пожаловался ему: так, мол, и так. Это ничего, говорит. Если сами не добьетесь, приходите ко мне. А он теперь в Кулишевке, верст десять от нас, меня туда моя Марина лечиться водит. Знахарка там объявилась, всякие хворобы вылечивает… В этот четверг, сказала, не приходи, потому что месяц на ущербе. А в следующий не забудь… Двенадцать раз придешь — двенадцать рублей принесешь…
Ну вот, старый председатель, значит, говорит: если сами не добьетесь, приходите, дескать, ко мне. Да я, знаешь, докучать не люблю, так и не пошел к нему…
А пошел на ток, потому донесся до меня слух, что хлеб скотина топчет да воробьи пакостят. А сторожки все нет как нет. Прислонюсь к стене, дождь или там ветер пережду и опять — круг по двору. Где зерно подмету, короб расшился — залатаю. Или, когда хлеб государству продают и по ночам возят, слежу, чтобы не рассыпали зря… Так-то вот днем и ночью… Марина и есть мне сюда носит, как раньше, бывало, на конюшню носила. При старом кладовщике за каждым зернышком нагибались, а при Терешке всё акты на списывание составляют…
Или ежели лошади нападут… Не отобьешься. Они всю ночь напролет бродят непривязанные. Перепрыгнут через загон — и бродят. Кричу-кричу сторожам. Зову-зову Мандрыку (он на ферму перешел, там хатенка есть, топить можно), зову-зову, ору во все горло, да разве что до неба мой голос доходит. И Марина переполошится, придет… Вдвоем и гоняемся за лошадьми до рассвета…
И я брошу это дело, говорю председателю, брошу, если мне, как обещали, не соорудят сторожку. А он просит: досторожите, мол, а то не выполнить нам первую заповедь. И трижды побожился: дескать, осенью недосуг было, а уж весной обязательно сторожку построим. Трижды, бедолага, побожился — я и поверил…
А тут врачи настояли, чтобы лег на исследование: надо, говорят, обязательно. И чтобы накануне не ел ничего такого… ну, чтобы затору в кишках не было… Дали лекарств в больших пузырьках и в маленьких — по очереди, мол… А мне хуже стало. К той хвори, которая в кишках засела, еще одна прибавилась: в голову ударяет, так что глаза на лоб лезут, память отшибает — родных детей не узнаю. До того дошло — свой пес не признает, набрасывается, как на чужого… Давление, говорят, то ли верхнее, то ли нижнее повысилось.
Решил я погодить о животе думать, согласился дальше сторожить, а сам соображаю: нужно куда-то подаваться, ведь на старости-то лет, того и гляди, ума решусь…
Одни твердят: это у тебя от войны, ты же не раз ранен был… Да разве я один воевал и одного меня из нашего села ранило? Других-то насквозь пули прошивали… А меня только до первой кости…