Дядько Антип еще не раз приходил туда с налыгачем. Неизвестно, на что он надеялся… Однажды его не впустили. Тогда он пролез сквозь пролом в стене. Человек в форменной одежде задержал «подозрительного» и куда-то долго звонил по телефону. Наконец в присутствии понятых снял допрос: кто такой, где живете, с какой целью «проникли на территорию мясокомбината…»?
А еще через день позвонили из отделения к сыну на квартиру. В тот же вечер под визг разбушевавшейся невестки («Ненормальный: с налыгачем ходит по городу!..») дядько Антип отбыл из гостей…
Я подошел к нему, поздоровался. Постояв немного, повторил: «Доброе утро», но он опять не ответил. Чуть-чуть подвинулся, давая мне возможность встать рядом на сухом месте, и продолжал «голосовать».
Дядько Антип был без рукавиц, в зеленоватом плаще из прочной парусины, небрежно подпоясан. Около здоровой ноги стояла старая рогожная кошелка. И была она полным-полна. Сверху лежала кое-как завернутая в белую тряпицу краюха магазинного хлеба, сбоку выглядывало заткнутое пробкой горлышко бутылки — наверно, с маслом, да еще желтели свернутые трубочкой, перевязанные узким куском ткани бумаги. Возле неживой ноги лежал, подобно толстой жиле, обрывок налыгача, весь в узелках. Дядько Антип перевязывает им кошелку или связывает две сразу, чтобы носить через плечо. С этим же налыгачем он ходит на испещренный колеями выгон: там пасется стадо, туда, бывало, он поутру выводил и ввечеру забирал свою безрогую. Ходит дядько Антип на выгон по привычке и, вытянув руку, приманивает… не свою корову…
Теперь-то, правда, часто не добирается до выгона, присаживается у колхозной конторы на толстую, отполированную многими людьми скамейку и упрямо молчит. Сторожиха Дунька сердито отскребывает тяпкой грязь — мало ли нанесут на подметках! — выметает ее как можно дальше — за доску с выписанными мелом показателями — и громко поносит всех мужчин в лице дядька Антипа Лемишки. Он не огрызается на ее попреки, разве что, когда она скроется за дверью, скажет вслед: «Твой покойник дымил еще сильнее…» Докурит пачку и, дождавшись стада, идет обедать…
Я нарочно кашлянул, дядько Антип оглянулся. Скользнул взглядом по моему лицу, кивнул. Я успел заметить у него под глазами синяки, увидел набрякшие веки, и меня обожгла горькая мысль, что и нынче дядько Антип не выспался.
Снег все падал и падал ему на руку, на голову, и дядько Антип словно делался выше, приобретал вид странного белого памятника, который, сливаясь с белым мороком, соединяя землю с небом, вырастал до беспредельных размеров. Уже намело сугробик вровень с кошелкой, снег прикрыл бутылку с маслом, бумаги, а дядько Антип все не опускал руку, все просил обратить внимание — ему нужно к сыну в город, сын у него «дохтур», может, и вылечит от забывчивости, от застоя крови…