– А кто это приезжал-то? Дашкин хахаль чтоль?
– А тебе то что за дело? – досадливо отмахнулась Вера Васильевна, втягивая санки на обледенелый, посыпанный песком бетонный пригорок вокруг колодезного сруба.
– Значит, хахаль. – сказала Галка Рупьдвадцать, сощурив один глаз. – Вот жеж молодежь шустрая-то, а! Мы такими не были!
– Да уж чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала!
Ведро звонко плюхнулось в воду, зачерпнуло краем воду и дернуло цепь. Вера Васильевна двумя руками крутила ручку барабана, потом вытащила ведро на свет. Тонкая дужка больно врезалась в пальцы, вода выплескивалась мимо фляги. Галка Рупьдвадцать открыла было рот, чтобы что-то сказать, но, по-видимому передумала и закрыла.
– Все-то у тебя не по-людски, Васильна! Дичишься что твой сыч, того и гляди – помрешь, а мы и знать не будем, – крякнула Морковина и зашагала прочь.
Вера Васильевна зло сверкнула глазами из-под седых бровей, молча набрала еще три ведра воды, с лязгом закрыла флягу и покатила ее к дому.
Дома, в перетопленной душной кухне, Вера Васильевна раздраженно гремела посудой, ставила нагреваться в ведре воду на печку, заливала миски с присохшим тестом. Ноздри у нее были раздуты, и дышала она тяжело, напоминая в эту минуту остановленный на полном ходу поезд. Мысли уже ускакали прочь от назойливых любопытных соседок туда, где ее единственная внучка собиралась исправлять ее ошибку. Она вспоминала все подробности той весны, непостижимое в своей простоте и очевидности дело, жуткие фотографии с места преступления, суд, безобразную, вызывавшую тогда только брезгливость и визжащую проклятия женщину, и несчастья, обрушившиеся на ее маленькую семью после. И как только это горькое воспоминание оформилось и набрало вес, Веса Васильевна ощутила покалывание в затылке, как всегда бывало, когда у нее поднималось давление. Она загнала это ощущение поглубже внутрь, стараясь не обращать на него внимания, взяла подойник и направилась в хлев. Там, в тусклом свете желтой лампочки, одиноко свисавшей с потолка на длинном проводе, пахло навозом и сеном, шумно вздыхала и переминалась с ноги на ногу корова. Она увидела хозяйку и просунула мокрый розовый нос сквозь щель в деревянной загородке.
– Сейчас, сейчас, моя хорошая.
Вера Васильевна отворила калитку и вошла внутрь, и, придвигая скамеечку поближе, тяжело уселась на нее. Зарылась нетвердой ладонью в густую, теплую шерсть на круглом боку, похлопала, потом намочила чистую тряпицу в принесенной с собой миске и обтерла огромное тугое вымя.
– Потерпи, Апреленька, потерпи. Не буду сегодня за тобой убирать, сил моих нет. Старая стала, беспомощная, того и гляди Богу душу отдам.