Жизнь в Швейцарии.
Генералу Епанчину о своей заграничной жизни князь рассказывал, что учился все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
В разговоре с генеральшей и тремя их дочерьми князь рассказал, что первое впечатление (от Швейцарии) было очень сильное. Когда его везли из России, чрез разные немецкие города, он молча сидел и, помню, даже не о чем не расспрашивал. …
– Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я все удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что все это чужое; это я понял. Чужое меня убивало. Совершенно пробудился я от этого мрака, помню я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. С тех пор я ужасно люблю ослов. … и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
Осел – элемент пейзажа, который переносил его в его деревни, в которых он жил и где также жили и использовались в хозяйстве ослы. Князь продолжал.
– Мы приехали в Люцерн, и меня повезли по озеру. Я чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом.
Князь не мог объяснить: почему. Он предположил, что это противоречивое чувство от болезни. Он все почти время за границей пробыл в деревне и был счастлив. Его успокаивал шум водопада, который хоть и был далеко, но казался ему совсем рядом.
– Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековый, развалины; … если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильнее и шумнее, чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь… А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти.
Его естество, душа, стремилась к шумной, активной жизни, но само движение к ней вызывало необъяснимую тревогу, его болезнь делала его беспомощным, а беспомощность пугала его смертью. С другой стороны, эта беспомощность злила его тем, что она сковывала устремление его души к новой жизни. Он увидел эту борьбу внутри себя, когда слышал рассказ человека, который был осужден и обречен на казнь, которую в последний момент заменили другим наказанием.
Аглая попыталась оспорить его обычный мир.
– То есть вы думаете, что умнее всех проживете? – сказала Аглая.
– Да, мне и это иногда думалось.