— Пошли, бабы! Пошли! А я и не знала, — вдруг крикнула Лиза, выхватывая у кого-то из рук лопату и пошла первая. — Вы слышали? Воинский поезд стоит. Воинский! А мы что же это? Идемте скорее, бабы!
И этот неожиданный толчок как-то враз снял все колебания у женщин, они подняли на плечи мотыги, лопаты, метлы и ватагой двинулись вслед за Лизой.
— Молодец, Коронотова, — одобрительно сказал Киреев и приказал, подошедшему к нему жандарму: — Проводи за семафор и стой за плечами у них, пока не кончат работу.
А Лиза шла все быстрее, придерживая свободной рукой платок на груди, часто оборачивалась назад и повторяла:
— Пошли, бабы, скорее, скорее. Воинский поезд стоит, дожидается.
Жандарм отстал далеко позади. Не бежать же ему вприпрыжку по шпалам за этими мокрохвостками! Ишь, несутся, как угорелые. Здорово их пришпорил ротмистр. Бабы — бабы и есть. Им пустая кобура уже смертью кажется, а ежели бы вынуть револьвер, показать… И он не вытерпел, захохотал, представляя себе, что тогда получится с этими дурами. Хотел думать о чем-нибудь другом, но мысли все сбивались на веселую, нескромную картину, и он шел. трясясь от душившего его смеха.
Лиза немного замедлила шаг, и женщины ее нагнали, она смешалась с ними. Теперь она говорила:
— …Бабы, стоит воинский поезд, дожидается. А в поезде едут солдаты. Едут, чтобы в Маньчжурии их убили, а жены остались солдатками. Давайте скорее пути расчищать, все больше вдов и сирот у нас будет. Одних у дворца своего в Петербурге царь расстрелял, а других в Маньчжурию везет убивать. Давайте, бабы, поможем ему. Давайте, пока наши мужчины бастуют, путь-дорогу для новой крови рабочей, для новой гибели расчищать. Пусть не только у вас по пятку голодных ребят ползает, пусть такое же горе еще и на другие семьи опустится. Больше станет солдаток, вдов разнесчастных, и царю ими помыкать будет легче. Пугнул нас жандарм зыком своим, и мы побежали. Вот какие мы, бабы, нашим мужчинам помощницы!..
Она говорила, не давая себе передышки, взволнованно, горячо, и чувствовала, как плотнее вокруг нее становится кольцо женщин, как сталкиваются с глухим звоном лопаты и мотыги, которые они несут на плечах.
— Без денег, без хлеба тяжело нам, бабы, а куда ведь тяжельше знать, что новую кровь рабочую мы царю проливать помогаем. Никто ему сегодня помогать не хочет, только мы одни. Вот мы какие! Вы не слушайте, что я вам говорю, я ведь горя-заботы не знала, муж работает, и сама я бездетная: есть сын у меня, а мне даже поглядеть на него не дают, — разрывайся сердце на части! Это лучше, бабы, лучше, чем глядеть на пятерых! Вы над своими и посмеетесь и поплачете, а мне одно: только плакать. Это легче, бабы! Ведь сердце у матери — камень. За пять лет в тюрьме я забыла, смеются как. Хороша тюрьма, централ, холодная одиночка, хоть опять в нее возвращайся, прямо дом родной. И жандармы вон как любят меня, вон как уважают. Сам Киреев сказал: «Молодец, Коронотова! Иди, работай, предавай своих братьев». А вы меня, бабы, не слушайте. Ничего, что я говорю, не слушайте. Кого слушать? Я ведь не за воровство — за листовки в тюрьме сидела. Каторжница я, политическая! Вот только клейма мне еще на лоб не поставили. Бабы! Чтобы и с вами такого, как со мной, не случилось, чтобы и вам в тюрьму, в централ никому не попасть — предавайте! Вот зайдем за семафор — лопаты в руки, а сами петь зачнем: «Боже, царя храни! Боже, братьев наших убей!..»