Моргающего со сна Джеймса вытолкнули на холод и свет: земля закачалась под ногами. Вокруг гудели голоса. Его поволокли вперед: перед глазами мелькали разноцветные круги. Вокруг гремели голоса. Снежная крупа колола лицо.
Наручники с одной руки сняли, потом надели снова, и оказалось, что он прикован к неструганому деревянному столбу. Он не понимал, зачем это нужно. Не надо, хотел он сказать, я не хочу, но рот пересох, и его голос прозвучал как писк, которого часовой не расслышал или не захотел расслышать. Но Джеймс ждал, что ему дадут высказаться, и тогда все выяснится и встанет на свои места.
Артиллеристы собрались вокруг — сутолока выцветших синих мундиров. В поле зрения возник сержант Пай. Он прочитал обвинение, Джеймс видел, как шевелятся губы, пытался разобрать слова. Наконец начал понимать, и ужас нахлынул, как вода, он поднимался от лодыжек к коленям, все выше, достиг рта, носа. Джеймс рванулся, пытаясь сбросить оковы, замотал головой. Запекшимися губами выговорил:
— Нет…
— Нарушение воинского долга, порча имущества, дезертирство…
— Нет!
— …перед лицом неприятеля…
— Я не дезертир…
Сержант Пай кулаком ударил его в затылок. Джеймс врезался скулой в столб.
Ему не позволено было говорить. За него говорили факты. Джеймс сплюнул кровь. Нащупал языком сломанный зуб. Все поплыло перед глазами.
Пай продолжал обвинительную речь: дезертирство, бегство перед лицом врага, из всех преступлений, какие может совершить солдат, это — самое позорное.
Глаз заплыл, и Джеймс почти ничего не видел. С ресниц капала кровь. Голова раскалывалась.
Он подверг опасности своих товарищей. Бросил их, а сам попытался избежать тягот. По законам военного времени предателя и дезертира мог ожидать лишь один приговор — смерть.
В проблеске света, сквозь кровавую пелену, Джеймс увидел на другой стороне рыночной площади тощую девочку. Та смотрела на него, покачивая на бедре ребенка помладше, тощего мальчугана.
Он встрепенулся. Рука в наручнике дернулась, когда он попытался протереть глаза — уж не с этой ли девочкой он поделился хлебом в Сан-Тирсо? Но все расплывалось, не рассмотреть. Тогда он зажмурился и вздохнул; открыв глаза, обвел взглядом площадь.
Однако, поскольку преступник раскаялся и вернулся, решено проявить к нему снисхождение.
— Пятьдесят плетей.
Только теперь, когда с него сорвали мундир и рубашку, Джеймс в полной мере, с беспощадной ясностью осознал, что ему предстоит. Он ничего не мог с этим поделать, только пройти все до конца и выстоять. Страх вновь заявил о себе, отравляя кровь и заставляя метаться в оковах, но, как только первая плеть впилась в его кожу, он зажмурился, закусил губу и лбом вжался в неструганое дерево столба. Он глубоко дышал. Это не навсегда, говорил он себе, это кончится, кончится…