Боль ошеломила его. Первый удар был слепящей белой вспышкой. Затем все померкло, заволоклось красным, но продолжало гореть. И по мере того как плеть свистела и ударяла, свистела и ударяла, срывая кожу со спины, она уносила с собой страх. Она разрывала страх на мелкие кровавые клочья, а когда Джеймс потерял сознание, его страх упал рядом с ним замертво. Теперь не осталось ничего такого, чего бы он мог испугаться.
Когда все закончилось, он окровавленным полутрупом обвис на столбе. Сняв, его уложили лицом вниз на лафет орудия и приковали за правое запястье. Чтобы не сбежал. Будто он мог сбежать. Будто ему было куда бежать, кроме Ла-Коруньи и моря.
Так он и ехал, обнаженный, лежа на тряском лафете, до самого побережья.
Его освободили для участия в обороне города. Каждый мужчина был на счету, даже преступники и трусы. Джеймс был очень слаб, его лихорадило, спину покрывали струпья, они трескались и мокли.
Перед атакой саперы подорвали запасы пороха, чтобы он не достался французам. Городские стены содрогнулись, в небо, как фейерверк, взлетали искры.
Расчет выкатил на холм свою девятифунтовую пушку. Из пятерки остались только Джеймс и сержант Пай. К ним присоединились рыжеволосый парнишка да лысый и тощий малый средних лет, высокий и немногословный, — новый замковый. У мальчишки, заряжающего, на левой руке не хватало двух пальцев, но он только смеялся, говорил, что это не важно, ведь ублажает он себя другой рукой. Лошади тоже были другие. Косматая испанская гнедая, спокойная и невозмутимая, обдала Джеймса теплым воздухом из ноздрей. Он прижался щекой к ее голове и все шептал: «Mi querida, mi querida, mi querida…»[135]
Склон под ними порос колючим кустарником, ниже расстилалась равнина, каменистая, безрадостная. Вдалеке виднелись французы — полоска синих мундиров, пушечная бронза, сверкающая сталь. Старая грязная рубаха липла к струпьям на спине. Приказы Пая Джеймс выполнял молча.
Вдалеке, в заливе, появились корабли, прекрасные, как мечта. Кто-то сказал, что нынче шестнадцатое января. Стало быть, уже пошел новый год, а Джеймс и не заметил, как не заметил и Рождества.
Ему не было страшно. Он устал до потери сознания, руки дрожали, а от любого неосторожного движения в спине снова и снова вспыхивала слепящая боль. Тело инстинктивно пыталось ее избежать, но страха не было. Джеймс думал: мне больно, я неуклюж и неповоротлив, значит, мне может оторвать руки, и тогда я истеку кровью здесь, в испанской грязи, скорее всего, я даже ничего не почувствую: ни боли, ни страха, — не успею. Это больше не ужасало.