– Яблоко на ужин – и знахарь не нужен. – Вторит Ёршик.
Мысль бьется: «А ну как прознают девы-птицы?», но кто слушает ту голову! Пальцы сами собой кусок в рот положили, зубы жевать принялись. Я сглотнул, прислушался и глаз открыл.
Тень и Ёршик смотрят, головы склонили на бок.
– Ваш вердикт, знахарь?
– Человек стал строен и ладно скроен.
– Щёки зарумянились.
– У молодца кудри вьются у лица.
– Взгляд просветлел.
– Жить будет. – С сожалением подытожил Ёршик.
Я за голову схватился: шрамы исчезли, а волос прибавился. Спину ощупал – рубцов словно и не было.
Не мешкая, до земли поклонился:
– Благодарность вам век по веку.
– Человек, – Тень зубы обнажил в улыбке. Ух, таким зубам любой орех мягок. – К тебе голос вернулся.
И вправду, говорю! Вот так яблоко – чудо-чудесное!
– Баян имя мне! Баян!
Эх, даже в присадку по комнате прошёлся! Тень улыбается, а жёлтый Ёршик хохочет меня громче, в лапки бьёт.
Когда восторги утихли, стали дальше думу думать.
– Ну-ка, укажи излюбленные места дев. – Тень подаёт зелёные ягоды. – Это оливки, – объяснил попутно. – Где стражницы спят по ночам?
Ночь. Не бывает в саду ночи, светло круглый год. Спят девы-птицы редко, по-очереди, а волшебную яблоню с каждой стороны доглядывают. Отмечаю оливками жердочки стражниц. У яслей бдит Гамаюн, на высоком дубе – Сирин, у берега – Статим, та, что моря колеблет и крылом машет; подле самой яблони… Где ещё ягоды?
– Ты снова?
– Голодное брюхо к свершениям глухо! – Ёршик фыркнул, заглотил оливку и запустил острые зубки в грушу, больше его самого.
Где же моё гостеприимство? Скорей наливаю в миску молочной реки, достаю кусок бережного киселя. Угощайтесь, гости незваные, дорогие. Вот и мешочек: в нём – хлебные зёрна.
Ёршик на зёрна скривил мордочку. Оторвался от груши, сунул палец в молоко. Фыркнул, облизнулся и нырнул в миску. Лёг на дно, пускает пузыри.
Велик-гость на угощения поглядел да достал из-за пазухи чистые тряпицы. Разворачивает и мне протягивает.
Райские птицы! Благоухание чудное! Сокровище великое!
Развернул, а там розовые куски мяса с прожилками, аж светятся. В другой – половина каравая. От ноздреватого духа у меня и ноги подкосились. Я уж не помню о таких чудесах. Руки сами собой потянулись, повисла на подбородке ниточка слюны.
– По нраву?
Зачем спрашивает? Я ж на месте умираю от наслаждения – хлеб! Земной хлеб – слаще райских кущ и прозрачных медов. Стою, нос в каравае, нюхаю-не нанюхаюсь. Жирной землёй пахнет, прохладным ветром, мозолистыми руками, дымным очагом, мамой.
Велик-гость посмеивается:
– Значит, по вкусу придется и напиток.