Шел согнувшись, пряча голову в плечи. Я терял Веру, не выдерживал правды. Я желал всем сердцем оказаться нормальным, быть со всеми, быть как все. Но все ненавидели друг друга, у всех в руках пистолет, и они завидуют моей справке. Выдай им каждому по такой же, разреши им всё, что они сделают? Я хотел быть ими, а они получаются, хотят быть мной? Так это и значит быть нормальным?
Вот знакомая захламленная прихожая, теплая кухня, сейчас должна выйти нам навстречу добрая улыбчивая женщина, которая – моя учительница, врач в поликлинике, продавщица и…
– М-ма… – хотел спросить о ней Розу, но как всегда споткнулся об первую букву.
Та грубо ответила:
– Нету мамы. Отпуск. Уехали родители.
Разулся, снял куртку, и по старой памяти, спросил:
– Может чаю?
Душистого, с печеньками, добавил я про себя.
– Вот гость, блин – хмыкнула Роза, однако пошла к плите.
Оставил Розу у чайника, а сам пошел в зал. А он пустой, молчаливый, освещен лишь невнятным светом, что льется через широкую арку из кухни. Сел на пол, зарылся лицом в мягкое покрывало дивана.
По звукам угадывал Розины нехитрые движения: достает чашки, наливает заварку, чайник закипел, разливает кипяток по кружкам. Достает что-то из холодильника…
– Иди, – крикнула она мне.
Сейчас, сейчас пойду, обещал я себе. Но встать не мог, не хотел менять своего скрюченного положения. Я нашел позу, в которой не так больно, не так страшно. Что-то похожее на естественную позу ребенка в утробе матери.
Не дождавшись меня на кухне, Роза пришла за мной в комнату. Постояла под аркой, цокнула, присела на диван. Теперь ее колени рядом с моей головой.
– Ты когда-нибудь хотела кого-нибудь убить? – спросил я ее. Пушистое одеяло поглощало звуки и вышло так тихо, приглушенно. Не услышит и ладно.
– Ага, себя и каждый день.
Грубовато, не серьезно. Но Роза не злая. Роза нормальная.
Помолчав, я спросил ее:
– Он ее бьет? – собственный голос показался мне жалким, детским.
– Не мое дело, – скорость Розиного ответа убедила меня окончательно.
Я сжал кулаки, зубы, весь еще сильнее вжался в диван.
– Мое, – говорю я глухо.
– Ну, тогда сам иди и спроси, я причем?
Не меняя своего положения, я сместился чуть в сторону, вцепился руками в Розины колени, уперся в них лбом.
– Я убью его, – прошептал я.
И я уже занес спичку над белым листом, ту спичку, что не спалила папину баню и шторы в его кабинете, над тем листом, на котором я нарисовал свой профиль, с цветом которого всё не мог определиться. Вот сейчас подожгу уголочек, и пламя медленно поползет в сторону профиля, съедая все на своем пути, после него бумага черная (вот тебе и цвет нашелся), хрупкая, нежная, недолгая. А потом черной пылью на белом снегу. А значит не дано мне другого цвета, значит, не разучился я хотеть смерти…