Я уже стою у кабинки водителя и должна отдать ему деньги. Ищу в сумке кошелёк, а меня ругают. И возмущённых голосов становится все больше. Потому что я никак не могу его найти. От подкатывающего страха начинаю ругаться в ответ. Говорю, что небось кто-то из этих голосящих и вытащил кошелёк. Посыпались оскорбления. Водитель сказал, чтобы я выходила «так» и очень недружелюбно махнул на меня рукой.
Вышла из автобуса. Здание аэропорта в пятидесяти метрах от меня разевало свой автоматический рот, впуская всех тех, кто желал улететь. Я осталась на автобусной остановке. Дослушала претензии выходящих из автобуса.
Сняла рюкзак и поставила его на скамейку. Принялась выкладывать вещи из сумочки себе на колени. Было бы смешно, думаю я, если мое путешествие закончится прямо здесь, и все из-за того, что я где-то оставила свой кошелек. Может Вася? Может он вор или… меня будто окатило ледяной водой, того хуже, «хвост»?
Я подняла глаза. Автобус уже уехал.
В сумке кошелька не оказалась. Обшарила карманы джинс. Нашла в заднем.
Вася тут ни при чем.
Водрузила обратно на спину свой увесистый рюкзак и направилась к зданию аэропорта.
Глава 2
В детстве я часто представляла себя пирожком. Одним из тех, что бабуля бережно складывала в кастрюлю, которую после укутывала одеялом.
В кастрюле было тепло, уютно.
И мне укутанной в бабулину заботу тоже было тепло, уютно и временами душно.
Бабушка никогда ни ругала, ни читала нотаций, ни наказывала, но и не выгораживала меня. Молча выслушивала от учителей и фанатичных мамаш о моих шалостях, и только с каждым словом все больше грустнела глазами. Ей говорили: «Примите меры», и она виновато кивала в ответ. Единственная мера, которой я по-настоящему боялась, но к которой бабуля так ни разу и не прибегла, это донести на меня деду.
Поэтому я безнаказанно продолжала принимать участие в запланированных драках с ребятами из параллельного класса, сбегать с уроков, целоваться с Кирюхой по подъездам, и даже однажды выкинула его рюкзак в мусоропровод, когда он сказал, что бросает меня.
Ведь дома я частенько боялась даже дышать.
Мой каменный дед, в наглаженной рубашке, с начисто выбритым лицом, сидел то за столом, то в кресле с книгой, реже перед телевизором. Он не говорил со мной, даже почти на меня не смотрел. Но находясь с ним в одной комнате, я тоже будто превращалась в камень. Я не уставала удивляться часам и мухам, которые продолжали жужжать и тикать в его присутствии.
Сложнее всего было есть. Дед неизменно сидел напротив меня за столом. Нельзя было жаловаться бабуле, что слишком горячо, нельзя оставлять за собой недоеденным, нельзя просить добавки пока бабуля сама не предложит, нельзя спешить, даже если очень вкусно или если торопишься убежать… Торопиться, кстати, вообще было нельзя, никогда.