Хотя и сам как раз спешил, повёл их за руку к тропе.
А те упёрлись, не идут. Как будто их ведут на плаху.
И повторяют без конца: «Мы были там. Там нет тропы».
Тогда я затащил на холм поводыря, как пень, глухого
И в ухо прокричал ему: «Смотри, болван, вон та тропа!»
Они насупились. Молчком до тропки в миг доковыляли.
Но через несколько шагов вновь сбились с торного пути.
Ну что ты молчишь? Скажи же хоть слово! Терпеть не могу, когда изваяньем
Нелепым сидишь, сверкая глазами. Хоть голос подай! Иль ты не мужчина?
Я знаю, та грань, что соединяла, когда-то нас, милый, совсем поистёрлась.
Мне легче к чужому уйти человеку, чем просто понять, о чём ты подумал.
Слизняк бесхребетный! Полнейшая тряпка! В ответ кулаком по столу не ударит.
Сомнамбулой смотрит и бесится тихо. Как долго ты выдержать это способен?
Не смей прерывать! Мне рот не закроешь! Припомню все-все былые обиды.
И нет в мире сил, чтобы нас помирили. Отныне тебе не будет прощенья.
Как рыба молчишь, что в мойке на кухне. Таращишь глаза и терпишь, и терпишь.
Никак возомнил себя ты страдальцем? Ну-ну, помечтай. Воздастся за веру…
А помнишь тот день? Мы счастливы оба… Я тоже его пока не забыла.
За что нас господь исторгнул из рая? А впрочем, прощай. Мне не о чем больше.
Сколько ты его ждала! И самой себе признаться,
Опасаясь, что вспугнёшь, не спешила до поры.
И, зажмурившись, плыла по волнам большого счастья
Меж цветущих берегов Клеопатрою в челне.
Этот крошечный изъян пусть тебя не беспокоит.
Он, конечно, очень мил. Он, конечно же, пустяк.
Знай, за твой прелестный стан всё всегда тебе простится.
И за твой прелестный нрав много возблагодарят.
Ты, любимая, затмишь солнце днём, сияя ярче.
И о красоте твоей не одну исполнят песнь.
Ускользающих минут не оплакивай мгновенья.
Счастьем вечность пропитав, сказка поселилась тут.
Уж сколько промчалось столетий, и сколько сменилось эпох,
Как прокляли боги Сизифа бессмысленным жалким трудом.
С проклятием этим смирившись, не тратя рассудок на гнев,
Упорно катил он свой камень по гладкой отвесной скале.
Он видел закат олимпийцев, забвенье бессмертных богов.
Но снова и снова с упорством вставал у подножья горы.
Сизиф не стремился к вершине. Он даже не верил в неё.
Подъём доставлял ему радость, став смыслом его бытия.
Бывало не раз, на привале присев, чтобы дух перевесть,
Он видел людские фигурки, ползущие следом за ним.
И как же он был благодарен низвергнутым ныне богам
За редкое счастье – веками стремиться в манящую высь.
Были речи, но они неверны. Были звуки, но они пусты.