Трам-Пам-Пам-Сон наносит ответный удар
Но Ник-Сон сегодня явно не желает с нами просто так расставаться, он, видимо, уже оборзел настолько, что сам будет теперь решать, когда ему сподручнее удалиться.
«А вы не желаете уточнить одну маленькую детальку? Помните, как он подпускал туману в свой так называемый портрет лукраедки? Поднапускад столько, что можно было подумать, будто лукраедок он ранее не то что не рисовал, а даже не видывал! Ну что, сам всё нам расскажешь или мне…»
«Нет, лучше пока отдохни: ты же не сможешь вновь не соврать по привычке. Да, был и в моей жизни небезупречный, скажем так, эпизод. Но я максимально дорого за него заплатил уже – заплатил жизнью».
«Красивая сказочка для умственно небогатых. Ты, смею надеяться, нас с хозяином к таковым не относишь? Тогда говори по сути, а не пудри уши громкими трескучими фразами».
«Ты нетерпелив как жеребец, почуявший течку у тараканьей самки. А суть в следующем: это я их, лукраедок, и создал в один не очень прекрасный день. Создал, чтобы выправить дисбаланс, который из-за меня ж и возник. Ныне имею все основания полагать, что возник он только в моей голове, но сделанного тогда сегодня уже не замажешь».
«Подробности в студию!»
– Не тереби его, дай сгруппировать мысли и чувства, хотя последние тебе, скорее всего, неведомы.
«В ту ночь я закончил лик Преображённого Господа. Если вы видели то, что впоследствии назвали Преображением, вы не могли его не …»
– Да, я помню это лицо, оно освещало мой путь и в ясные, и в самые чёрные дни – тогда, когда мне ещё было куда идти. Сейчас же я не менее, если не более, запал на твою Мадонну В Кресле.
«Потому что она – копия твоей Марии. Как и моей Маргериты».
«Вот здесь я готов поддержать вас обоих – благо, у меня две руки!»
«И ещё большее благо, что только один рот. Итак, возликовав от содеянного, ибо оно казалось мне совершенным, я забылся то ли в полусне, то ли в полуяви. Вероятно, я тогда уже был безнадёжно болен, и это болезнь взбаламутила картину моего мира, это она застила мне глаза пылью сомнений во всём, что я сделал в жизни, и это она надула мне в уши тяжёлые как саркофаги слова. “Всё так умильно, умиротворённо и благостно в твоих артефактах, но вся ли правда о сущем так благостна, умиротворённа, умильна?” – это было сказано басом. “Тебя и таких как ты всегда тянуло, как пчёл, на сладкое, а кто за вас испробует и выразит красками горькое, кто выпьет за тебя и изобразит отраву?” – это было произнесено дисконтом. “Кто влезет в шкуры всех подлостей и гнусностей этого мира, чтобы представить их нам с холста как живых?” – это было пропето меццо-сопрано. И тут в дело снова вступил бас: “Ты вот изобразил Господа – чистенького, просветлённого, сияющего, а кто нам явит Нечистого, оскверняющего своим присутствием нечистоты? Капрони? Декозлов? Пушкин?”».