– На, сука! Получай! За маму Коленьки! За похищенного Нестора. За русских! И против твоей жалкой гнусной русофобии хрен эмигрантский!
Я услышала вскрик снайпера, укокошившего тысячи русских. Его гневное: откiда ты, дура, взялась! И увидела, как снайпер рухнул, обливаясь кровью! Ужас. Ужас! Пальцы сами нажимали на курок. И я кричала: калашом от живота! Тра-та-та!
Я лупила до тех пор, пока не кончились патроны. Ты сам пришёл убивать меня! Моими руками убивать меня! Я тебя не звала!
Коленька даже не проснулся. Может, я не орала, как оглашенная? И, может, пули летели неслышно? Может, я вообще не стреляла? И никакого снайпера не было в сетчатой люльке на дереве? И разве в люльке удобно? Внизу под деревом стояла алюминиевая кружка с чаем. И валялись галеты. Немецкие со вкусом сосисок. Я их съела. И даже чай выпила. Механически. Словно я робот. Словно я «руси партизанш»!
Коленьку я тащила с трудом. У меня руки онемели. Ноги были, как ватные, не мои, а чьи-то чужие деревянные, дубовые…
Крайний дом оказался не тронутым, даже стёкла не разбиты. И двери легко открывались. И кровать с одеялом, с простынями и подушками. Можно было раздеться до белья. Помыться в ванной, точнее ополоснуться из ведра: лицо, шею, руки. Двери в ванную красивые с цветными стёклышками… Война ушла далеко. Её не стало. Видимо, на этой окраине был последний снайпер, который держал в страхе окраину. А теперь он валятся в земляничной траве и его скоро раздерут голодные псы города.
Нацизм – это кровавая секта.
Жуткая, страшная.
Люди, оболваненные призывами секты, одурманенные её парами, её лекарствами, борщевичной похлебкой амфетамина, вы же такие же русские. Малороссы, окраинные русины, вы же наши братья, обманутые, объегоренные, обмайданенные, еврофильные, уставшие от мизерных зарплат, от правительств, от горя…
За что воевали? За еду? За деньги?
Где жизни ваши, ибо тела ваши врыты в тугую и плакучую землю великой Руси.
Наравне с Коленкой я вывезла ещё несколько детей, пару котов и даже попугайчика в клетке. На утро нас с Коленькой нашли чеченцы и позвали на эвакуацию. При мне были чужие документы, вещи, чужой ребёнок. Но никто ничего не спрашивал, люди были подавлены свалившимся на них горем, они были молчаливы. Чужое горе не давало мне раскрыть рта. Я только слышала: Мамаша с дитём езжайте, мамаша с дитём садитесь. Уймите своих кошек в клетке, держите попугая. Пейте чай. Он с малиной. Дети были все испуганные.
Коленька меня тоже называл мамашей.
Нам – налево, мамаша!
Дай попить, мамаша!
Ну, мамаша, так мамаша. Приедем на место, разберёмся. Со мной было ещё четверо деток, две девочки и два мальчика. Один совсем грудной. Я его прижимала к себе, кормила смесью молочной и обтирала салфеткой его розовые складочки, перепелёнывая на заднем сидении машины.