Она отложила хлеб в сторону и смотрела в его глаза, увлекаясь все больше.
— Понимаешь, у меня разные друзья — и прозападные, и очень пророссийские. И знаешь, что меня больше всего пугает в пророссийских? Вот этот безумный, иррациональный страх. Если они только слышат, что что-то делается Америкой — сразу отторжение, ненависть, ужас, неприятие. Но почему, Иван, почему? Ведь, если вдуматься, американцы действительно делают очень много добра. Они на самом деле нам помогают. Если бы они хотели разрушить нас, то давно бы это сделали, еще после свержения Милошевича. В их проектах есть резон, они опробовали себя на практике, они и правда работают. Я не понимаю, зачем так активно от них защищаться? Защищать коррупцию и беспредел от честности и законности? Но зачем? Общаюсь со своими друзьями, которые любят Россию, и не вижу там ничего, просто ничего конструктивного. Много красивых слов, ярких образов, а под ними — животный страх, ненависть, отторжение, враждебность и никакой логики. Ну вот хотя бы мне объясни, что в Западе такого страшного?
— Ты считаешь, что в России нет ничего привлекательного? — тихо спросил он, ловко меняя тему.
— Нет, ну почему же? — возразила она. — Я очень люблю культуру, особенно поэзию. Я просто не понимаю, почему русские не могут действовать так же? Вот так же, как американцы? Просто предлагать свою культуру, свою красоту, раскрывать глубину, но при этом жить в мире со всеми! К чему нужна эта ненависть? Знаешь, я бы с радостью тогда участвовала и в русских культурных проектах. Можно было бы внедрять американские техники работы с инвалидами в социальной сфере, при этом пропагандировать русскую культуру, вместе создавать что-то хорошее. Но ведь Россия сама ставит этот безумный выбор: мы или они…
Иван снисходительно смотрел на нее. Если она ждет от него логики, она ее не дождется. Он не хотел тратить время и силы на то, что казалось ему элементарным, и в чем он убеждался изо дня в день все последние шестнадцать лет. Все, что было связано с Соединенными Штатами, сквозило для него абсолютной, смертельной опасностью. Когда-то раньше он формулировал это для себя логично и рационально, но сейчас уже настолько свыкся с этой аксиомой, что аргументы стали совершенно не нужны. К тому же он каждый раз убеждался, что эти непробиваемые либералы все равно не способны их воспринимать. Ее слова лишь пробуждали в нем ненависть к ней, как к недочеловеку, существу без сердца и ума, не способному видеть мир таким, каков он есть. С ними нужно было действовать иначе: сражать, покорять, обезоруживать, разрушать изнутри, но ни в коем случае не вдаваться в скучную схоластику.