Кристине понадобилось несколько долгих разговоров, слез и бессонных ночей, чтобы наконец решиться на развод. Напрасно Сандра уверяла ее, что она может попробовать отсудить у Майкла какую-то компенсацию — сама мысль о сутяжничестве казалась Кристине дикой. Она ничего не получила в результате развода, и, растерянная от внезапно обретенной свободы, затравленная и вконец разбитая, переехала к Сандре, чтобы заново строить свою американскую жизнь.
Скитания по университетам и колледжам и общение со студентами со временем принесли свои плоды — Кристина начала перенимать беззаботную радость своих американских ровесников, усиленную весной, и былая опустошенность медленно стала зарастать первыми побегами новой жизни. Эти ребята открыли для нее другую Америку — мир поэтов и художников, миролюбивых хипстеров и артистов-любителей. Она узнала о районе, называемом «Маленькой Италией» — с ее бессчетными кафе, резными особняками; изящными, словно воздушными, соборами, удивительными архитектурными строениями, причудливыми рисунками на стенах домов и уютными книжными магазинчиками. В этих магазинах проходили порой презентации литературных новинок, а стеллажи с книгами незаметно перетекали в маленькие кафе, работавшие тут же, при магазинах. Со временем и Кристи устроилась официанткой в одно такое кафе. Круг ее знакомых ширился, а вместе с ним в жизнь входила новая радость. Шаг за шагом она вновь отвоевывала для себя Сан-Франциско, отбивая его у Майкла, у прежних ассоциаций, у собственной боли и воспоминаний.
Она приходила порой в небольшой переулок, называемый Clarion Alley — излюбленное место художников и литераторов, и садилась на грязный, в разводах, асфальт, прислонившись к пропавшей марихуаной стене. Она смотрела на абстрактные фигуры, на рычащих тигров и женщин в восточных одеждах, смотревших на нее с противоположной стены, а рядом два чернокожих паренька в рваных майках уже устанавливали самодельную сцену для последующих перфомансов. И город неслышно подкрадывался к ней и садился рядом, ненавязчиво затягивался и молчал, глядя на суетившихся неподалеку художников. Он уже не был похож на изящного и развязного приморского повесу. Теперь он выглядел, как хиппи — отрешенный и добродушный, равно принимающий всех, безмятежный и чудаковатый. Кристине было хорошо просто сидеть с ним на грязной земле, на которой, возможно, кто-то спал этой ночью и мочился этим утром. Ей было все равно. Она брала его за невидимую руку, и город-поэт, город-бродяга с вызывающей смелостью готов был принять ее даже тогда, когда от нее отворачивался весь мир…