– Ты не стесняйся, Семен, накладывай сахару, бери фрукты. Ты не просто гость у старого генерала, ты герой, вернувшийся с войны в дом, где тебя ждали и любят.
– Да я не стесняюсь, просто неловко первому начинать. Вы уж начните, а я за вами, – расхрабрился подполковник.
– Идет, – весело ответил на это предложение диктатор и ухватил гроздь винограда с крупными налитыми сладким соком ягодами. – Знаешь, Семен, зачем я тебя пригласил на беседу?
– Зачем? – повторил за генералом вопрос Забережный, размешивая серебряной ложечкой сахар в стакане.
– Когда мне принесли на подпись представление на награждение, то в сопроводительном письме указали, за что СВР ходатайствует тебя удостоить звания Героя. Так, коротенько, самую суть. А я когда читал те сухие строки, то все время думал: как и что подвигло этого совсем еще юного человека, только вступившего на жизненный путь, расстаться с родными, близкими и на целых двадцать лет уйти за линию невидимого фронта? Я, проживший, шестьдесят пять лет, первый раз вижу и общаюсь с человеком, имеющим такой опыт. Все мы помним легендарного Штирлица с его более чем двадцатилетней эпопеей нелегальной работы, но то был киношный, да еще к тому же собирательный образ, а тут я могу напрямую пообщаться с тем, о ком через многие годы тоже снимут какой-нибудь сериал. Только вот прототип будет настоящий, а не выдуманный.
– Если честно сказать, то стезю эту мне помог выбрать дед, – произнес тихим голосом Семен и как-то враз осунулся.
– Ага! – не удержал восклицания Афанасьев. – Дай-ка я угадаю! Наверное, он сам был военным или разведчиком?
– Не угадали, товарищ Глава Военного Совета, – совсем уж поникшим голосом возразил Семен. – Не был он ни военным, ни разведчиком. Звали моего деда Олэсь Пляшкевич, и был он матерым «бандеровцем», чудом избежавшим петли за свои злодеяния.
– Да ты что?! – выпучил глаза Валерий Васильевич.
– Да, – кивнул головой Забережный. – Все так и было. Несмотря на свою молодость, а ему к весне 45-го всего-то исполнилось двадцать лет, он уже успел «отличиться» как в Белоруссии, воюя с партизанами, так впоследствии и у себя на малой родине – в Закарпатье.
– Лютовал?
– Еще как лютовал. Но он был не просто жесток до потери человеческого облика, но еще и хитер, а потому старался никогда не оставлять в живых свидетелей своих злодеяний. Поэтому когда его уже в 48-м прихватили в одном из «схронов» на Западной Украине, то прямых доказательств его участия в кровавых акциях так и не сумели найти, как ни старались. Но все равно припаяли «десятку». А немного погодя после смерти Сталина, было это уже в 54-м, таких как он, начали освобождать потихоньку. Освободили и его. По известной причине жить в родных местах он не стал, а собрал свои нехитрые пожитки (лютовал не ради барахла, а по причине животной ненависти ко всему советскому), да и завербовался на Донбасс, отстраивать порушенное народное хозяйство за годы войны. Там и познакомился с моей бабкой – Оксаной Евтихьевной. Естественно, о своих «подвигах» рассказывать ей не стал. Да и никому никогда не рассказывал кроме меня. Мне вот только поведал, находясь на смертном одре. Поселились они в Макеевке, где дед стал шахтером, а уже в 60-м у них родилась моя мать – Наталья Олесьевна. Бабка так и умерла в 95-м, твердо убежденная, что ее Олэсь отсидел в ГУЛАГе неповинно. Дед-то, в последствие, был даже «ударником коммунистического труда». Почетные грамоты имел от шахтоуправления и многочисленные поощрения, как будто и не было за ним никаких вин. Так что я с одной стороны по роду «бандеровец», но с другой стороны донецкий шахтер.