Он контактировал с самыми видными господами и дамами в Москве в первые три года войны, с политиками и аполитичными людьми, выступавшими за и против режима. Любознательный, бесстрашный, целеустремленный, он посещал камерные политические собрания, где оставался единственным иностранцем, переводил речи и резолюции; присоединялся к уличным демонстрациям, забастовкам и процессиям, где был, вероятно, единственным социалистом, и описывал это в резкой, проникновенной эссеистике; переводил даже призывы на плакатах и листовках. Он считал статистику по трудоустройству и производству. Он оценивал моральный дух войск, которые квартировались в городе. Он записывал точки зрения реакционеров, либералов, социалистов, профессуры, писателей, музыкантов, экономистов.
При этом его собственные политические взгляды в этих докладах не фигурируют. Однако переписка выдает в нем не только человека замечательно трудолюбивого, полного знаний и грамотного, но и свободно мыслящего и полного идеализма. В стране, известной своим антисемитизмом; в эпоху, когда многие на британской дипломатической и консульской службе без сомнения выражали откровенно антисемитские взгляды; в то время, когда было распространено утверждение, что евреи стоят не только во главе Русской революции, но у истоков и революционного движения, и мировых финансов, — он писал с симпатией и пониманием, достойными восхищения: «Куда более вероятно, что [в России] происходят еврейские погромы, чем то, что евреи финансируют и разжигают революционное движение» [10]. Его депеши открыто выражали несогласие с «прогрессивными» русскими в их борьбе с «чернью». Уже через год после начала войны он предостерегал против этой борьбы: «…триумф партии реакционеров… следует рассматривать с опаской» [11]. Он часто с восхищением ссылался на своих либеральных друзей: на князя Георгия Львова, бывшего кадета, который в 1916 году пытался убедить царя отречься от престола, когда не удалось совершить дворцовый переворот без крови; но чаще всего на майора Челнокова (человека «беспрецедентного благородства и порядочности»), который отстаивал «Москву беженцев, госпиталей и фабрик» [12].
Однако вскоре он с досадой понял, что его друзья-кадеты не обладают достаточным политическим влиянием. Во время войны он не был сторонником революции в России, однако рано начал задумываться о том, что она возможна и даже вероятна. Кто возглавит ее? К несчастью, кадетская партия и «интеллигенция», которая в ней преобладала, «сделаны не из того теста», которое нужно для революции [13]. Когда царизм пал (отнюдь не их стараниями!) и кадеты помогли сформировать Временное правительство, Локкарт понял, что будущее — за левыми партиями: «Приходится признать, что социалисты куда энергичнее». В результате его симпатии перешли на сторону левых. В июле 1917 года он с восхищением писал об М. Урнове, социал-революционере, вице-президенте Московской думы [1]: «Это человек с сильным характером и высочайшими идеалами, одна из самых интересных личностей в Москве» [14]. Но он никогда не благоволил большевикам, «у которых девиз „чем хуже, тем лучше"» [15]. Большевики, по его мнению, вели «вредную и опасную агитацию» не только против «буржуазных и империалистических» правительств Франции и Великобритании [16], но и «паче чаяния» против Временного правительства и даже против других социалистов [17].