вышел взорванным быть черед.
Где вы, где - из Уфы, Рязани,
душу ранившие мне вновь,
смертью ранней своею - Занин,
Всеволодов и Шадрунов?
Тишина - и ничто не изменит
предначертанному здесь быть.
Воет ветер Ягой в антенне,
как один он умеет выть.
Перед боем лихим, который
знаешь - будет жесток и лют,
нам особенно мил и дорог
снежный, выдуманный уют,
что так нищенски мал и краток
потому что - гляди вперед
вот уже и пошла атака,
как прошил его пулемет.
Миг, и в ярости весь дрожащий,
смерть выплевывающий, "пэпэша"
беспощадно врагов разящий,
фронтовая моя душа
так сшибает, да так и косит
их, явившихся сеять мрак,
никогда к нам никем не прошенных,
длинных, гитлеровских вояк,
оборачивающих спины
догоняющим взрывам гранат.
Вот и мой - тот, кто все же вскинул
встреч мне лающий автомат...
Ах, давно уже лет за тридцать,
как влюбленный в шофёрский труд
как у нас о том говорится
я колесами город тру.
Но, наверное, я б заплакал,
как мальчишка несчастным был,
если б в жизни хоть раз собаку
ненароком машиной сбил.
А фашистов хотел бессчетно
комразведки - не ас такси
в преисподнюю, в пекло к чорту,
так огнем своим и сносить.
Нет удачи крупней - сражаться,
жить в боях - и остаться жить,
и свой счет ведя, девятнадцать
в них прицельным огнем уложить.
Девятнадцатым был то самый,
встреч мне лающий автомат
в грудь нацеливший, в душу прямо,
длинный гитлеровский солдат.
Как в атаке той залихватской,
снова остро и горячо,
будто полнится болью адской
грудь моя и мое плечо...
Двадцать метров всего разбега,
третья скорость - и полный газ.
Ах, спасибо, хирург Тагибеков,
что мне сердце и руку спас.
Что там сердцу кромешность боя,
если вышел приказ ему
дот разрушить любой ценою,
случай - выжить от ран к тому.
Что плечу и руке усталость,
если хочется труд снести,
чтобы пользы, хотя бы малость,
людям все-таки принести,
даже эти слагая строки
в пальцах сжав перо-автомат,
про Отечественной, далёкий,
мой, пропитанный кровью, март.
1949 г.
-------------------------------------------------------
Ю Б И Л Е Й (80 ЛЕТ)
Мне восемьдесят лет,
я жив и даже весел,
хоть есть печать и след
восьмидесяти весен,
восьмидесяти лет,
и десять раз по восемь
поры, что целый свет
зовет лирично - осень.
А что до счета зим,
то толику лишь, малость,
до энской, что сразит,
всего мне жить осталось,
что станет как-то раз
свидетельницей факта
высоковольтных фаз,
блестящего инфаркта.
Я семьдесят из них,
проснувшись, спозаранку,
сидел над грудой книг,
вертел такси баранку,
а если вдруг меня
пронзало вдохновенье
в ночи, в заботах дня,