Слышим уже – стучать, из села бегуть, все утекають, видно.
– То нимцы!
И уже видим: наступает скризь, скризь[112] иде. А туды, тою трактовою дорогою до Борисовки идуть, и легковые идуть. Идуть всё, и назад так скоро ворочаются.
– Ну, каже, куцы ж, куцы ж, каже?!
А я кажу:
– Во, это уже нимцы.
Около нас такие заросли были. Он говорит:
– Я выйду, схоронюся. До бабы так не пристануть.
Так посидел трошки[113] и пришёл до хаты. Спрашиваю:
– А чего ж ты так пришёл?
Он отвечает:
– Не можно так… Что уже одному – нехай буде всим. Не могу сидеть.
Ну, пришли два до хаты… Не-е. Один пришёл до хаты, а те два стали, оцепили и заглядають, один в кладовку пошёл, наверх, глядит и что-то бормочет, може, спрашивает, чи там нема никого. Кто его знае. И каже: «Люс, люс![114] На сходку! На сходку!»
А мой чоловик каже:
– Ну, собирай детей и сама собирайся.
Я как села – уже и не шевелюсь… Он говорит:
– Бери хлиб, ты не знаешь, когда тебя выпустят; детям есть, може, захочуть.
– Я ничего не возьму, я ничего не возьму…
Он взял сам. Он взял, одел на себя костюма, а я тоже собралась, и диты собрал, и хлиб взял. И как вышли мы – как раз солнце всходило, как нас выгоняли. Вышли мы, и тот, что нас выгонял из хаты, вышел, а там двое стоят. И показують, что «станьте». Мы постали. – Ох, бить нас будут, бить. Уже не буде нас.
А мой говорит:
– Что уже буде… Но уже всим разом…
Так постояли. Опять один пошёл до суседа, поглядел от суседа, что оттуда блестит от села, и махает нам, чтоб подходили.
Мы подходим, подходим.
У меня была старша девочка – с 1930-го, Ганна. А Упраска – с 1933-го, а та Гарпына – с 1940-го, а хлопчику шесть недель було. Он взял ту девочку, что с 40-го, ей уже два года було, а я – хлопчика, и так иду, и ноги не идуть. Я отстала, а нимец так глядит то на него (тот, что нас гонит), то на меня, то на него, то на меня. А кругом стоят. И спрашивает:
– Пан, цурка?[115]
– Цурка.
– Капут, пан, капут! Ладна[116] цурка, капут…
– Ох, идём, говорю, долейка несчастна. Уже нас, говорю, поубивають.
И уже подводы идуть, на подводы понасели.
– Не тебя одну, каже, всех повыгоняли.
Зашли сюды, на огород, а людей, ой! Уже сколько много людей! Зашли, посадили. Так он держит ту дивчинку, что с 40-го, а я – хлопчика. Нимец и каже:
– От восемнадцати до сорока всем мужчинам выйти. От восемнадцати до сорока…
Как держал мой чоловик дивчинку, так опустил, поцилувал и вышел. И нимец взял жердь, так много наставил, во, в три ряда мужчин наставил, и старших, и молодых, а тогда взял жердь и во так жердью, такою жердью, что копны носять, поровнял их, а мы уже там плачемо, плачемо. И дети плачуть. Нигде ниточки в платках не було сухонькое…