Марчелло изрядно вымок и, к собственному удивлению, начал подумывать, что было бы лучше, если бы Кьяра, уходя, всё же затворила окно. Таких мыслей попугай от себя никак не ожидал. Добровольно согласиться на то, чтобы закрыть себя от свободы было для него недопустимым. Но он думал об этом, потому что совсем уже продрог.
Это было похоже на трусость- так он определил своё поведение; и сейчас же, встряхнув крыльями, затоптался по жёрдочке. Надо было избавиться от дрожи в теле и прогнать жалость к себе, чтобы трусливое согласие быть запертым больше не смогло возникнуть в его голове.
Решительность тогда стала сильной чертой Марчелло, в этом не было сомнений. До переезда к Кьяре он не замечал в своём характере никаких выдающихся черт. Единственной его особенностью попугай считал стремление, и то это было лишь стремление есть и спать, которое, впрочем, ни разу не стало подвигом души, поскольку еды всегда хватало, а заснуть в тишине маленькой квартирки не составляло никакого труда.
И вдруг- решительность! Она, как оружие, побеждающее ленность сердца и малодушие, как внутренняя сила, готовая в любую секунду защитить отвоёванное и ринуться в бой с растерянностью, сомнениями и страхом. С нею Марчелло стал другим. Она появилась в попугае в момент вовлеченности в события открывшегося ему мира, и тогда же в нём появилось многое из того, что невозможно обрести в покое и бездействии ума. Он обрёл живость соображения, широту фантазии, открыл себя иного, мыслящего многогранно и согласованно с доводами разума.
Теперь было самое время для решительности.
Когда эта мысль возникла в голове какаду, дождь начал замедлять свой ход. Его шум затихал, струи его становились всё более отделёнными друг от друга, всё более очерченными. Жёлтые круги фонарного света треснули и раскололись на мелкие частицы, которые, однако, оставались ещё сомкнутыми между собой, но лишь благодаря некоему хрупкому притяжению. Под его действием они дрожали, будто воздух в зной, и от этого, сотрясаясь, стекольно позвякивали друг о друга. Ветер исчез. Дождевые струи, разделившись на капли, повисли в воздухе и двигались к земле так медленно, что это было почти незаметно глазу: едва уловимое движение капель, лёгкое на вид, как падение пушинки. Затем дождь совсем замолчал и остановился. Несметное множество выпуклых прозрачных капель замерло в пространстве под стекольный звон фанарного света, а потом они все поплыли вверх, будто небо потянуло их к себе. Капля за каплей пролитая на город вода поднималась из луж и с листвы, с крыш и из фонтана, и отовсюду, где была. Она тянулась к небу и там, наверху, с прокатывающимся эхом каплющим звуком падала в его гладь, пуская по ней круги.