– Что, Козенька? Мысленно уже освоился, поди?
Барин поменялся в лице, буркнул под нос что-то неразборчивое да погнал Прохора прочь из гостиной. Под дверьми он слушать не решился, хотя прямо разрывался от желания понять, что означают сии художества Натальи Алексеевны.
В другой раз эта малахольная заявила, скучающе обмахиваясь опахалом:
– Никак в толк не возьму, Козенька, как ты можешь жить в таком месте? Сам же говорил, не выходит у тебя ничего. Перебрался бы ближе к Платону Петровичу. Там общество бывает, места живописные. А тут что? Куры по улицам прохаживаются, да свиньи в грязи валяются. Фу.
Платоном Петровичем величали барина, жившего в Симоновой слободе, недалеко от Сергеева пруда, переименованного господами в Лизин. Отчего так, Прохор не ведал: хозяйку ближней к нему усадьбы звали иначе. Это был тот самый пруд, про который Чёрный говорил Прохору перед смертью. Окрестности там и впрямь красивые: монастырь, дубово-берёзовая рощица – деревья, правда, городские господа изрезали похабными надписями.
– В том-то и дело, – отвечал Чёрный графиньке, на предложение переехать в Симонову слободу. – Что места живописные, и что общество там бывает. Надоедят визитами, а у меня работа.
А какая у него работа? Целыми днями только и наседал на Прохора: книги заставлял читать и пересказывать, латынью мучил да физикой угрожал заняться. Чтобы, как он выражался, «выбить из башки суеверную дурь». И что ему до чужой дури? Прицепился, как репей! Разве то работа? Блажь одна!
Вспомнив о пруде, Прохор запнулся и замер напротив лестницы, ведущей на мансарду. В коридоре уже совсем стемнело, и только из каморки, где горела свеча, пробивался тусклый свет. Несколько минут постоял, раздумывая, а не подняться ли наверх, не почитать ли оставленное барином письмо? Вдруг сыщутся в нём ответы на его вопросы? Своё он забрал в первый же день и после того как Чёрного спустили в коридор, в комнату больше не поднимался.
Всё-таки решившись, Прохор нырнул к себе, отыскал на полке среди книг связку ключей, подхватил свечу и двинулся наверх. Хотя он находился в доме один, его не оставляло ощущение чего-то недозволенного. Потому, поднимаясь по лестнице, старался ступать осторожно и плавно, чтобы не нарушать тишину и случайно, неловким движением, не погасить огонь. Каждая скрипнувшая под ногой доска и неверное колыхание пламени вызывали у Прохора волну животного ужаса, и он замирал, прислушиваясь к вечерним шорохам, доносящимся с улицы. Наконец, с грехом пополам, добрался. Шагнул на площадку перед комнатой, поставил свечу на пол, освещая замочную скважину, и провернул ключ в замке.