На мгновение чувствую укол совести. Значит, пока я там… кхм… развлекалась, моя дочь была вынуждена сама себе варить бульон?! Ужас какой. Но быстро и решительно отметаю от себя эти мысли, потому что Маша хоть и бледная, но голос по телефону у неё был обычный. Тогда для кого суп?
– Мама, понимаешь, папа… ему плохо стало. Температура поднялась, он меня так испугал!
Значит, Самохин.
Верю ли я в его болезни? Нет, я ему вообще не верю. Но Маша… она слишком добра и наивна. Девочка-цветочек.
– Где он?
– В моей комнате. Мам, я не могла его выгнать, понимаешь? Ты сама всегда говорила, что добивать лежачих – подло. Учила меня помогать тем, кто в этом нуждается.
Маша оправдывается передо мной, потому что знает – вспылю и разозлюсь. Пытается объяснить, пока не поздно, почему так поступила, почему ослушалась. Она честная, без камней за пазухой. А ещё очень любит своего отца, хотя он ни на каплю не заслужил иметь такую дочь.
– Хорошо, давай сюда чашку, сама ему отнесу. А ты иди в мою комнату, ляг и выспись.
– Я сейчас, да, – протягивает мне горячую супницу, а после принимается тереть покрасневшие глаза. – Только в аптеку схожу. И, наверное, врача надо вызвать, а то вдруг что-то не то куплю.
– Маша, иди спать! – практически приказываю. – Я сама разберусь, не волнуйся. Ты своё на сегодня отдежурила.
Маша вздыхает, потом сообщает, что бульона в кастрюльке на плите ещё много, предлагает мне позавтракать им. Напоследок целует меня звонко в щёку и ещё раз умоляет не обижаться.
– Иди уже, мать Тереза.
Маша смеётся и скрывается за дверью моей комнаты, а я, набрав полную грудь воздуха, крепче сжимаю пальцами горячую кружку. Ну вот откуда у Самохина этот талант всё нафиг портить? Приходить тогда, когда его ждут меньше всего, и ещё умудряться всё поворачивать в свою сторону – так как будет хорошо ему?
Пока толкаю дверь в Машину комнату, всплывают воспоминания как я, дура, неосознанно надеялась и верила, что Женя к нам вернётся. Тогда мне хотелось этого – в двадцать ещё могла его простить, ещё ждала. Сама себе в этом не признавалась, но ждала. Сейчас уже поздно, сейчас мне даже видеть его не хочется, не то, что лечить его болячки.
Самохин лежит на животе, обняв подушку, одеяло сбилось набок, а футболка задралась до лопаток. Поясница покрыта испариной, влажные светлые волосы кажутся темнее. А ещё Женя тяжело и со свистом дышит, и если бы не эти зловещие звуки, подумала, что коньки отбросил.
Расстроилась бы я? За Машу безусловно. Да и не желаю я ему зла. Но было бы мне больно, не стань его? По-бабьи, отчаянно, до залитой слезами подушки? Увы, но нет.