Пока он будет оживать, проснется Асса милая, во сны одетая, и первое, что думать будет, – это то, что может быть, хотя, совсем не любит, нет, не любит Жа.
13:45
С вечера милая Асса припрятала тушенных на углях овощей и кислого холодного белого вина, которое она называла «дурной старухой». Наверное, потому, что на этикетке сияла личико дамы, похожей на то ли дуб, то ли песчаную в извилинах гору. Асса кривилась, после – пила и кривилась еще сильнее, а затем накрывалась одеялом с головой, уходила. Вино с молоком на завтрак, потом они курили что-то вонючее такое, дешевое, модное, а там. За окно взглянут – никого и ничего, а выйдут на крыльцо, так коты соберутся и мурлычут, ластятся, а у окраины деревни дымок валит из трубы. Живут и они. Пусто то, там, тут.
– Идем?
– …
– Всякая лень от сытости.
– Всякая правда – к беде.
– Идем.
Они оделись: Жа быстро, как пионер, и сидел ждал ее, смотрел внимательно, разгадывал. Соски ее торчали вверх, по воздуху плыть хотели, шея напряженно ворочалась, будто в поисках правильной мысли, а ноги, длинные и птичьи, порхали над кроватью, прыгая то в одни носки с кроликами, белые, то в голубые с лимонами, то в перчики черные. Ребенок. Малыш посмотрел на свои ноги. На них были кроссовки, которые он в начале весны еще купил на предпоследнюю зарплату, теперь он заботился о них, чистил щеткой каждый день. Он подумал, что грустно, когда свою обувь любишь больше, чем свою девушку. Взял ручку из кармана – она тут всегда, она тут живет – и написал корявыми буквами на белом кеде «дурак».
– Дурак дураку… – просопела Асса, выгибаясь в сладкой зевоте. Солнце было высоко, их тонкие руки сплелись как-то нехотя, почувствовали жаркий пот и холодность касания, но остались держаться, как за поручни. Она была красивее всех на свете воспоминаний, а малышу так хотелось, чтобы она не стала одним из них. Как все то происходит, что ты не видишь, но внутри все понимаешь, а наружу так боишься вывернуть? Как теплый день, внутри которого уже горит одно простое поле ржи, и так шагает мелко-мелко к окошку дома, где оставил ты свои на все надежды.
– Куда мы, Асса, милая?
– Не называй.
– Куда идем?
– Увидишь. Под ноги смотри.
14:49
Там был ручей. В нем жабы рокотали, и плавали животики прекрасных облаков, а ноги были уже голыми и наслаждались, ежась, прохладой, остротой и простотой. На том (а это через две руки) берегу сидела Асса на бревне из клена и рисовала на земельке маму, папу и себя. Маму она изображала длинной из песчинок стрекозой, которая сидела средь камней и хвасталась, что ее первой стали рисовать. Папа был из белого пуха, схожий с тараканьим мотылем, который учится летать и любит маму – только и всего. Себя она так долго выдумывала, что малышу, за ней наблюдавшему, казалось – картина кончена и малышка утопит рисунок в слезах, но тут стала появляться третья фигурка. Посередине из колокольчиков и ландыша, с красивыми щеками в красный из-за пазухи гранат, с в руках ее в одной тяжелой книжкой про варенья, счастье и табак, в другой – с ладошкой слезок, чтобы вырасти. Ручей – она моргнула – съел рисунка часть, оставил только щечки и немного маминых боков, и закружилась Ассы голова. И было маленькому Жа так худо на нее смотреть, как на разбитый камень, что теперь – песок.