– Тебе дали больничный?
Рада резко поднимает глаза, а потом грустно вздыхает.
– На две недели. Не знаю, что делать с Волком, переживаю за него.
– Вы можете остаться у меня на это время. Так будет легче следить и за ним, и за тобой.
– За мной не нужно следить, у меня всего лишь рука сломана.
Я вспоминаю закатанный рукав на ее кофте, пуговицы. Я ломал руки, знаю, как это осложняет будни. При том, что рядом со мной были родители, Сева и даже Лиля. Помню, как вполне обычные вещи требовали большего времени и нервов. Но девчонка не согласится, видно сразу. И эта ее дикость, нелюдимость кажется даже милой, потому что редкая нежность – на вес золота.
Нет, я не могу так просто ее отпустить.
– Ладно, твоя взяла, пойдем.
– Куда? – Рада недоумевает.
– К тебе. Покажешь, как тебе не требуется помощь, и я оставлю в покое.
Рада
Пока мы поднимаемся в тесном душном лифте, я смотрю на опухшие пальцы-сардельки, торчащие из гипса, только бы не поднимать глаза на довольного Горского. Почему он улыбается вообще? Будто знает какой-то грязный секрет. Мне вот совсем не до смеха, когда он следит за каждым вдохом.
Первые трудности возникают еще на пороге, когда я спотыкаюсь. Горский еле удерживает меня за воротник. Я старательно делаю вид, что не ругаю себя за неуклюжесть, что не смущена, и пытаюсь достать ключи: не так-то просто левой рукой забраться во внутренний карман бушлата. После удачи приходится повозиться с замком, он у меня своеобразный: нужно приподнять ручку, чтобы отпереть дверь, а сейчас это сложно. Мучаюсь пару минут, но все-таки открываю. Поворачиваюсь к Никите и ликую: мол, глянь – справляюсь. Он только ухмыляется и кивает чему-то. Его глаза сегодня светлее или мне кажется? Хотя мои тоже иногда меняют цвет.
Горский заходит как к себе домой. Бросает рюкзак на кровать и садится на новенький стул, который у меня появился. Осматривается и не обращает внимания на то, как я судорожно дергаю молнию на куртке. Или делает вид.
Я наконец скидываю бушлат и отцепляю бандаж. Еле сдерживаюсь, чтобы не зашипеть от боли.
– Как чувствуешь себя?
– Нормально, – бурчу я.
Но на него мое раздражение производит обратный эффект, Никита расплывается в улыбке. На щеках появляются ямочки, в существование которых я не верила. Горский и правда человек?
– Мне нравится, – говорит.
Не сразу понимаю, что он о комнате, и заливаюсь краской – чувствую, как лицо пылает. Стягиваю форму, рубашку, остаюсь в штанах и майке. Возвращаю бандаж на место, и руке сразу легче. Хочется еще расчесаться хотя бы, но я стесняюсь.