– О, кому-то этот свободный выбор совсем не нужен! – поэт покачал головой. – Но вы меня поймете. Она была права.
Он отпустил руку Колбовского, но остался сидеть на полу, у ног начальника почты. Вытер рукавом халата влажный от испарины лоб и продолжил.
– Отец настоял на военной карьере. Но я не выдержал. Я сбежал из этого ада через несколько месяцев. И папаша отрекся от меня.
– А мать?
– Ее уже не было, – Муравьев продолжал говорить, глядя мимо Колбовского, – Потом я служил письмоводителем, гувернером, младшим редактором… Но продолжал верить, что мое призвание – это литература. Тогда я очень увлекся театром и пробовал писать пьесы. И однажды… мне показалось, что я, наконец, создал что-то стоящее…
Муравьев продолжал говорить, и Колбовский слушал его, прикрыв глаза. Он отлично представлял себе жизнь этого юноши в столице – тесная, душная комната на верхнем этаже дешевого доходного дома, студенческие трактиры, постоянная экономия на свете и дровах. Сам Колбовский в такие же годы, когда хотел ночью почитать, выходил на улицу и читал в свете фонаря – чтобы экономить керосин. Днем же читать было некогда – служба занимала все светлое время суток, что зимой, что летом. Муравьев же не просто читал, но писал. Свою последнюю пьесу «Зимний сон» он дал прочитать нескольким знакомым, чей литературный вкус высоко ценил. И почти все они, отметив некоторую подражательность вещи, поздравили его с успехом. «Зимний сон» был зрелым драматическим произведением, превосходящим многое из того, что ставилось на сценах столичных театров. В нем была социальная острота, выпуклость характеров, неожиданная развязка. После таких отзывов Муравьев рискнул и отправил свою пьесу знаменитому литератору и драматургу Н-ву с просьбой об отзыве и содействии в постановке. Всего лишь через неделю пришел ответ. Н-в сообщал, что пьесу прочел, но счел ее скучной банальщиной, да еще и со скверными диалогами. А потому давал дружеский совет автору не тратить более времени на драматургию, а найти себе более благодарное занятие. Этот удар сокрушил самолюбие начинающего автора.
– Я тогда впервые пропил все деньги, отложенные на квартиру и дрова, и следующие несколько месяцев жил в долг, – рассказывал Муравьев. – Приятели из жалости пытались развлечь меня, вытащить на очередную пирушку. Но я стал сычом. Я клял себя за самоуверенность и клялся, что никогда больше не прикоснусь к перу, кроме как по служебной надобности. И почти год я держался… Даже потихоньку начал смирятся со своей заурядностью. Мне казалось, что худшее я уже пережил. Но я очень ошибался…