А тут ещё появилась курносая толстушка — учётчица соревнования. Заглядывая в рапортичку, она выписывала на висевших возле печей досках время плавок. Она начала с дальней печи и, постепенно приближаясь к Казымову, наконец подошла к доске, висевшей подле печи, на которой он работал, и с мучительной медлительностью вывела на ней: «Казымов П. П.». Потом с удивлением, проверяя себя, глянула в бумажку, подняла ниточки узеньких бровей, пожала плечами и под показателем Шумилова — пять часов двадцать пять минут — рядом с фамилией Казымова написала — девять часов десять минут. Это не было неожиданностью. Сталевар уже и сам знал, что неизмеримо отстал от Володи, и всё же наглядное сопоставление больно укололо его.
Чувствуя себя совершенно разбитым, он с трудом поднялся с кресла и, загребая ногами шлак по полу, поплёлся в душевую. Его подручный, плескаясь под тёплым дождём, что-то весело рассказывал толпе голых ребят. Красные, распаренные, они добродушно смеялись и вдруг как-то сразу смолкли, когда вошёл Казымов. Сталевар решил, что смеются над ним, круто повернулся и пошёл прочь. Даже не умывшись, он наскоро оделся и бросился к выходу. Ему хотелось убраться отсюда прежде чем подручный и его товарищи выйдут в раздевалку. Через цех сталевар почти бежал. Ему казалось, что все уже видели показатель его позора, выписанный на доске. Ему мерещилось, что люди укоризненно оглядываются на него: дескать, что же ты это, друг ситный, а ведь, говорят, когда-то сам пример подавал.
В дверях цеха он чуть не сшиб Зорина.
— Ты что же, и вторую ногу мне подбить решил, хочешь, чтобы партработа в цеху на обе ноги прихрамывала? — усмехнулся тот. — Ну, поздравляю с почином, как говорится, лиха беда — начало!
Казымов только рукой махнул и хотел было проскочить мимо, но секретарь крепко взял его за локоть.
— Куда, а доклад?
Только тут вспомнил Казымов о докладе, вспомнил и оторопел. Совсем из головы вон, не подготовился, плана не составил, даже не подумал как следует, о чём говорить.
— Я не смогу, я нездоров...
Узкие глаза Зорина смотрели с пониманием и укоризной.
— Разве мне сейчас до доклада? Какой я докладчик?
И тут сталевар почувствовал на своей руке прикосновение мозолистой, шершавой от ожогов ладони секретаря.
— У меня, танкист, так же было. На фронте отделением командовал, а сюда пришёл — какой-то мальчугашка, его в рукавицу сунуть можно, меня учить взялся. И главное, вижу, у него в руках ковш вальс танцует, а у меня ни тпру, ни ну. «Ах, ты, — думаю, — мать честная, довоевался! Неужели, — думаю, — я, как стреляная гильза, только мальчишкам на свистульку и гожусь?» А ведь мне легче было, — продолжал он, помолчав мгновение, — меня тут никто не знал; товарищ фронтовик — и всё...