Но до настоящего мастерства было ещё далеко. Он отлично это понимал и всячески старался своё прежнее, теперь уже недостаточное уменье обогатить тем новым, что за годы его отсутствия внесли в сталеварение советская наука и работа таких людей, как Володя Шумилов. Но он не хотел механически воспроизводить это новое, вызубривать рецепты. Он стремился глубоко осмыслить весь технологический процесс, уяснить для себя все тайны химии и физики сталеварения и сознательно управлять ими.
Курносая девица, учитывавшая показатели соревнования в мартеновском цехе, каждый день отмечала на доске рост производительности на первой печи. В иные смены Казымов уже приближался к средней выработке цеха. Но до показателей Володи Шумилова ему было всё же далеко, и сталевар уходил с завода, недовольный собой.
Попрежнему Казымов вместе со Славкой по вечерам «учил уроки», склоняясь то над курсом лекций, то над книжкой технического журнала, то над «стахановскими листками», в которых обобщался опыт передовых сталеваров страны. Но когда мальчик интересовался, какие отметки получает жилец, Казымов хмурился:
— Плохие, брат Святослав, плохие. Из троек не вылезаю!
— Как в нашем классе Зенушкин, — понимающе кивал Славка. — Он тоже всё тройки да тройки получает. Он говорит, больше ему и не надо. Во второй класс и с тройками переводят.
— Врёт ваш Зенушкин, не верь ему, Святослав, — не такое нынче время, чтобы на тройках тащиться, — с улыбкой возражал мальчику Казымов. — Нынче и четвёрки маловато, нынче на самый полный жать надо.
И, потирая свой лысоватый лоб, сталевар ещё усерднее склонялся над бумагами.
А старый пузатый будильник, торжественно водружённый на новом, неистово пахнущем полировочным лаком комоде, недавно появившемся в комнате Клавдии, звонко и неутомимо отстукивал время. Отшумели февральские метели. В прозрачные, зеленоватые утра уже попахивало талым снежком.
Вместо старых друзей, работавших где-то на Урале, появились у Казымова новые и первый среди них — Зорин, у которого всегда, когда нужно, оказывались припасёнными сочувственная улыбка и хороший совет. Сталевар привык к своему пристанищу. Ему обещали квартиру в новом строящемся поселке. Но он не торопил начальство. Война научила Казымова считать своим домом место, где на гвозде висела его шинель, а под койкой лежал его вещевой мешок.
В этой гостеприимной комнате ему был отведён собственный угол.
В одно из воскресений Казымов с помощью Славки оклеил стены весёленькими розовыми обоями. Он купил хорошую кровать, тумбочку и, чтобы не торчать постоянно на глазах, отгородился ширмой. Клавдия прибила ему над кроватью пёстрый коврик, отыскала в его чемодане фотографии покойной жены и ребят, вставила в рамки из ракушек и прикрепила на стене над изголовьем. Фотографии как бы утвердили автономию Казымова в этом тесном послевоенном жилье.