И когда, отдав команду быстрее закрывать завалочные окна, Казымов отошёл от печи, чтобы напиться, и взгляд его случайно упал на висевшие посреди цеха электрические часы, кружка с газированной водой остановилась у него в руке. Часы говорили, что на завалке они сэкономили сегодня около семидесяти минут. Казымов так и застыл со счастливой улыбкой на лице, держа в руке полную кружку. Вот они, непочатые резервы!
— Как шихта легла, точно постель постелили, а?! — крикнул ему в ухо подручный. — Ох, гад буду, если мы хвалёному Володьке сегодня фитиль не вгоним.
В озорноватых глазах подручного светился горячий азарт. Взглянув мельком на его сияющую задорную физиономию, Казымов как бы очнулся. Он сунул подручному так и оставшуюся нетронутой кружку воды и бросился к печи. Теперь, окрылённый первой удачей, он, нагоняя температуру, смело переступил ту грань, на которой обычно останавливался. При плавлении Казымов довёл температуру до максимума и, следя за белым клочковатым пламенем, мерцавшим в печи, в то же время наблюдал за форсунками, чтобы не допустить снижения подачи мазута. Его разгорячённое жаром лицо с посиневшим, ставшим особенно заметным шрамом как бы застыло, губы сжались в ниточку, и весь он, следя за печью, собрался в пружинистый комок, точно готовился к прыжку.
— Не подожжём своды? А? — прошептал ему на ухо подручный.
Никогда они не шли ещё на таком температурном максимуме. Обычно смелый, парень теперь не на шутку струсил.
— Уйди, — сквозь зубы пробормотал Казымов, не отрывая взгляда от пламени.
Пот лил с его лица, гимнастёрка намокла и связывала движения. Сталевар стащил её и остался в майке. На миг он кинул на подручного весёлый взгляд, а тот, уже заразившись от своего начальника уверенностью, подхваченный тем же радостным порывом, старался изо всех сил.
Казымов ликовал. Эти минуты напоминали ему горячий момент танковой атаки, когда нужно было, применяясь к местности, быстро и ловко маневрировать и в то же время не выпускать из поля зрения противника, вести по нему прицельный огонь и при всём этом помнить не только о своей боевой машине, но и о машинах своих подчинённых. Тут, у жаркой печи, где, точно манная каша, кипела и клокотала раскалённая сталь, Казымов снова переживал увлечение и радость боя, ощущение близкой опасности и волнующую веру в своё уменье, в своё искусство побеждать. Лицо его, красное от жара, лоснилось по́том, горело возбуждённой, почти хмельной радостью. Если бы Клавдия видела его в эту минуту, она, вероятно, удивилась бы, до чего он опять стал похож на того молодого, счастливого человека, что фотографировался на фоне кремлёвской стены вместе с её мужем чуть не пятнадцать лет назад.