К Казымову подошёл секретарь партийного бюро. Протянул другу папиросы, но тот их даже и не заметил... Зорин пощурился на бушующее пламя, справился о температуре, покачал головой и тоже предостерёг насчёт свода. Плавка шла на максимальной черте, за которой была авария. Даже Зорин, всегда восторженно преклонявшийся перед технической смелостью, испугался за Казымова.
— Смотри, танкист, не увлекись, не только о каше, о горшке подумай.
Нет, сталевар не забыл о печи! Он всё помнил, всё учитывал. В эти минуты высокого духовного подъёма, сосредоточив всё своё внимание на кипящей стали, он успевал думать и о жизни. Он знал, что сейчас рискует, и рискует не только своей репутацией. Но как бывало уже не раз за последние годы, в трудные минуты перед его глазами вставал величайший из людей[2] таким, каким в течение нескольких часов видел его Казымов на совещании стахановцев в Кремле. И сталевар мысленно спрашивал его совета: как же, как поступить? В чёрных глазах, мудрых, добрых и очень зорких, в улыбке, которая не виделась, а скорее угадывалась под тяжёлыми усами, он нашёл ответ: «Дерзай!» Этот дорогой образ, встававший перед ним в ослепительном сверкании расплавленной стали, внушал Казымову уверенность и энергию.
— Свод, свод не подпали! — теребил его за плечо Зорин.
— Ничего, ничего, пехота, и кашу сварю, и горшок цел будет! — весело ответил Казымов, не оглядываясь.
Он продолжал вести плавку на предельной температуре, зная, что пока он крепко держит в руке вожжи, печь не ослушается, авария не произойдёт. Эта уверенность в себе, в своих силах рождала в нём высокую радость — радость вдохновенного творчества, радость созидания, и она делала его непобедимым.
— Ух и здорово, Пантелей Петрович! Здорово, говорю! Аж дух захватывает, я так ни разу в жизни не плавил, — кричал в ухо подручный, и подвижная его мордочка светилась мальчишеским азартом.
— Не мешай! — рявкнул Казымов.
Теперь он позабыл обо всём на свете, кроме этой огромной печи, в которой кипела сталь. Что-то в нём звенело, пело, и каждый мускул радовался и торжествовал. Сталевар ощущал теперь печь, как какое-то продолжение своего собственного существа. Ему казалось, что он не столько угадывает, сколько испытывает сам все её потребности. И бригада, с которой он так много возился в последние месяцы, работала ему подстать. Воодушевленные его примером, переживая такой же подъём, люди старались угадывать и предупреждать приказания сталевара.
Да, это был денёк!
За всю плавку, до того самого момента, когда Зорин приблизился к печи со своим ковшом и остановил кран, Казымову некогда было даже взглянуть на часы. Только приказав подручному разделывать отверстие к выпуску металла, он отёр с лица пот, поднял глаза на белый циферблат, и ему подумалось, что часы стояли. Он даже не мечтал окончить плавку в такой короткий срок. Тогда он глянул на часы на руке. Секундная стрелка бойко бегала по кругу. Они показывали то же время.