В этих словах не меньше просьбы, чем во всех призывах Лены вместе взятых.
Даниле понятно, что в них сейчас сложно поверить. В него вообще хоть когда-то поверить будет сложно.
Но он искренний. Сейчас — как никогда.
С замершим сердцем следит, как Лена закрывает глаза. Кривится.
Будь на её месте Пётр — он и слушать бы не стал. Побег Данилы — предательство. Его бы к собственной дочери Щетинский больше в жизни не подпустил. Он бы Максима за яйца повесил на своем заборе. Сыновьям бы своим права жить, припеваючи, не оставил. Но Лена — не Пётр. Слишком милосердна. Даже к нему — слишком…
— Я тебе верю… Но если ребенок не твой… Послушай меня, пожалуйста. Не спорь, послушай просто… Это же не игрушки… Её нельзя сейчас к груди прижать, завтра оттолкнуть… Уже нельзя, Дань. Особенно так нельзя поступать с ребенком…
— Лен…
— Не перебивай, Данечка… Пожалуйста.
— Чужого ребенка принять сложно. Измену простить сложно. Сейчас может казаться, что ты любишь больше, чем ненавидишь, а завтра всколыхнется… Ты захочешь сделать больно… А она никак не искупит. Не потому, что не будет стараться, а потому, что твоя обида может быть слишком глубокой. Я не снимаю с Санты вину… Не снимаю. Но просто подумай трезво… Если ребенок не твой — ты правда готов..?
Лена начинает, Данила договорить не дает. Мотает головой, просит не заканчивать даже.
— Я не святой, Лена. Но я знаю, что ребенок мой. Яхочу, чтобы мой был. А даже если нет… — Нерешаемая задача вдруг оказалась до очевидности простой. — Я своим воспитаю. Какой у меня выбор? Я пробовал — без неё не могу.
Даже если Санта смалодушничала, он её слова под сомнение не поставит.
Уже свой.
Всегда своя была.
У Санты появился новый утренний ритуал. Просыпаться и судорожно пытаться осознать: приснилось или действительно…
Когда вместе с осознанием, где она, приходило и второе — что всё действительно происходит с ней сейчас, сердце не успокаивалось, а наоборот волновалось сильнее.
У них с Данилой всё как-то непонятно и шатко.
Они не вместе, но и не порознь.
Он вернулся с сумкой, полной её вещей. Не тех, которые она собирала бы сама, конечно. Но Санта об этом не сказала.
Впрочем, как и сама не спешила инициировать разговор, который расставил бы точки хотя бы над парочкой И.
Данила уступил ей спальню, в соседи по кровати не напрашивался. Перебрался в собственную гостевую. Это было неловко. Вообще многое было для Санты неловким, но неловкость — мелочь. Даже вот так — неуклюже, непонятно, аккуратно… Ей было лучше, чем на протяжении последних трех месяцев.
В этом она признавалась пока только себе. Признавалась и запрещала расслабляться. Потому что страшно.