– У меня зубы от тебя заболели, – простонал я.
– Я, между прочим, не напрашивалась в собеседницы, сами позвали.
– Так беседовать, а не мозг есть!
– В чем же, собственно, вы со мной не согласны? Или, может, за носки обиделись?
Я не ответил. Я откинулся на подушку и закрыл глаза. Списан. Списан вчистую! Как опять подниматься? И этот гадюшник, мерзкая конура с говорящими крысами. Психоделия. Крысе хорошо. Она в своем мире и при месте. У нее есть запасы, а кончатся, она посетит Серафиму Николаевну и ее пьяного апостола, и наестся от пуза. А что есть завтра мне? Можно, конечно, напиться. Вариант. Денег в обрез, правда, но Марфа Ильинична может согласиться включить по-соседски в привилегированные клиенты и откроет кредит?
Нет, все-таки она дура! Не крыса, конечно, а Нина. Я с этой Ирой только раз и то по пьянке. А что было бы, узнай она про фестивали с Машей? Да узнает еще. Сейчас там такой треп начнется! Мне уже только без разницы. Нина выгнала из дома, ее вислоусый папа с работы. Всегда, гад, не любил меня. Крохоборная семейка.
На столе звякнула ложка. Я открыл глаза. Серый комок метнулся вниз. Стоять, с-скотина! Стуча хвостом, и смешно подкидывая зад, крыса убежала обратно под шкаф. Если эта тварь зачастит ко мне, то придется искать отраву, или ловушку.
А сна все нет! И сигарет тоже. Хоть сейчас уже иди до Марфы! Употребить стакан и отключиться.
Говорят, перед рассветом упыри активизируются. За стеной произошло движение. Петр Петрович подал голос. Он мычал, с трудом выговаривая ругательства, и требовал водки. Серафима Николаевна отвечала длинно и матерно.
Зайдя в кабинет, он закрыл замок на два оборота, постоял в раздумье, не отпуская хромированной ручки, и убрал один оборот – начнут выбивать дверь, быстрее справятся. Совсем не запирать тоже нельзя. Время хоть и обеденное, но мало ли кого может занести по делу или безделью?
Для него лично все дела закончены. Еще с утра он привел в идеальный порядок рабочие бумаги, убрал со стола все лишнее, и даже, что прежде никогда за ним не водилось, полил медленно увядающую на подоконнике пыльную герань.
Пафосную мысль о предсмертной записке он отмел сразу же, даже не играя в воображении. Рапортов и объяснительных за годы службы и так писано достаточно. О том, какими слухами обрастет его смерть, какие последуют проверки и разборки, он тоже не думал. Старался не думать. Как и о реакции жены и сына. Об этом особенно.
Все эти дни, когда решение было уже принято окончательно, он как будто бы шел по длинному коридору, запирая за собой двери, одну за другой, выбрасывая от них ключи, чтобы уже не вернуться. И вот последняя дверь – дверь собственного кабинета. Пусть так.