Мы поворачиваем обратно. В мелком, но ощутимом, напряжении пропускаем мимо себя несколько залов и, вновь окунувшись в воды шептания, бессвязно заговариваем о пустяковых мелочах, как будто стыдясь друг друга…
Так мы доходим до картинного зала. Светло. Огромные окна, всюду полыхает свисающий с люстр хрусталь, всюду блестит золото. Многолюдно. Необычайно высокие потолки, как будто предназначенные для атлантов. Карина рассматривает картины с наигранным интересом, с каким тянут время, размышляя над тем, как лояльнее изречь мысль. Ни стоящего кусочка в развешанных картинах – я лишь убеждаюсь в том, что из меня паршивый ценитель всего того, что выходит из-под пера. Портреты бедняков и аристократов, матерей и семей скучны и невзрачны. Я еле-еле выдерживаю стояние, переминаясь с одной ноги на другую по несколько раз за минуту. И при этом молчу, не смея жаловаться.
– Тебе нравится?
– Не то слово, – вру я, зная, что ложь она успешно распознает, что из-за лжи она бросится допытываться до причины … Обман сейчас – единственный способ получить возможность высказать недовольство, думаю я.
– Это же классика! Как в книгах. Только посмотри: основа основ! Какое правдоподобие в этих полотнах, как искусно подобраны цвета! От этих мрачных красок аж не по себе! А ведь именно так оно и было: люди тогда жили без электричества, под тусклым освещением свеч. У них не было возможности осветлять каждый уголок, представляешь? Изо дня в день они пребывали во всей этой черноте, как первобытные в пещерах… Они даже собственные лица как следует не могли разглядеть! Страшно же жить в таком мраке.
– Наверное, – мне неинтересно от слова совсем. Я не хочу окунаться в историю картин, не хочу пытаться прочувствовать время той эпохи. Запертые в Эрмитаже картины вызывают у меня разве что отвращение: не могу я находиться в их присутствии, почему-то навевают они беспокойство и ажиотаж, желание как можно скорее убраться подальше…
– Нет, правда, какой же неудобной тогда была жизнь… А сейчас и светло, и ярко, и улететь можно куда хочешь. Вот как раз, – как бы между делом заявляет она, – к концу июня, скорее всего, именно к концу, где-то двадцать пятого или двадцать шестого, я улечу на две недели в Турцию.
– Улетишь в Турцию…
Дезориентация. Ошеломление. Я теряюсь в пространстве. В глазах не темнеет, но перед собой я больше ничего не вижу. Колокольным звоном в ушах мерзко отзывается факт. Сердце обливается кровью. Разум разбивается на две коалиции. Первая не желает ее отпускать, выбрасывает в кровь гормоны уныния, обиды и требует, чтобы она постоянно была рядом со мной, чтобы мы никогда не разлучались, заставляет ревновать ко всякому вздору, ко всякой мелочи, уверяя в том, что ревность – одно из высших проявлений любви, а вторая тихо требует вести себя адекватно.