Стена около которой заснула мама была завешена полотняной занавеской с крупными ромашками, за ней скрывалась небольшая веранда, где висел гамак и небольшая хлипкая скамейка. В углах висели травы, связанные в причудливые снопики и букетики, грозди жгучего перца и чеснока кое-где почти касались головы хозяйки, суетящейся между подполом, где гранились продукты и столом, желая угостить внука самым лучшим.
– А ты знаешь, мальчонка, у меня же есть орехи, сейчас принесу тебе.
Перед усталым Славиком, почти как со скатерти самобранки, образовались орехи, погруженные в янтарную жидкость, пахнущую полем и прошлым крымским летом.
– Ну чего же ты все молчишь? Только и того что глаза на пол лица вытаращил. А поговорить? Как зовут то хоть тебя? Меня вот Тсеритса зовут. Ой, гляди, еще больше глаза распахнул. Ну имя такое, румынско-цыганское имечко, красивое имя, сильное. Я сильная, как солнце, как рассвет, вот что значит оно. И так с каждым, чем нарекут тебя родители, оно делает тебя сильнее, а также дарит тебе ключ от следующей жизни. Ой, ну, до чего же ты глаза так распахнул, выпадут же. Ты кушай. Так вот, имя твое- ключ от входа во вторую твою жизнь, без него ты никуда не пройдешь, так и завершиться свое бытие. Но, а ежели в него еще сила какая заложена, и вовсе тебе все преграды не почем, хоть тысячу жизней проживи- на все энергии жизни хватит.
Вот так и началось их знакомство с бабушкой, которое парень с удовольствием бы вспомнил и дальше, но в это момент, как назло, был выброшен будильником на берег реальности.
До назначенного времени работы оставался еще час с лишним. Добраться до театра можно было за пятьдесят минут, поэтому Слава начал скорейшим образом одеваться и, чтобы не выглядеть в театре окончательным проходимцем, даже зачесал маслом свои непослушные кудрявые волосы, придававшие лицу немного девчачий вид. Перед выходом, стоя в одном ботинке на пороге, юноша окинул взглядом свою комнату, которою безусловно не мешало бы прибрать, но ему до зубной боли не хотелось перекладывать бабушкины вещи, её амулеты и обереги, которые лежали буквально на каждом шагу и на каждой поверхности в комнате, которую сложно было назвать жило. Толстый слой пыли, кое-где наспех вытертый, а кое –где практически махровой, кровать, засыпанная выстиранными, но неслаженными вещами. Ракушки, камешки, веревки, кружева, крючки, пустые панцири и блестящие медные монетки, весели на стенах, на потолке, на люстре, окутывали светильник, что стоял у изголовья кровати. Лоскутный коврик из квадратиков, сшитых толстой красной ниточкой дружелюбно пестрел на середине помещения, приглашая пройтись по нему. На небольшом стеклянном столике также стояла белая чашка, с уже испарившемся содержимым, на дне которой так же лежал слой пыли. Все было ровно в том же виде, в каком все оставила бабушка, отправляющаяся на экспериментальное лечение, сулившее избавление от хвори, иссушающей старушку изнутри.