Эйден Лэмб: Угу. Да я вообще по-всякому его вижу, но не показываю.
Келвин Бэрри: Если не секрет, то каким ещё?
Келвин поставил озорной смайлик.
Эйден Лэмб: Враждебным и одновременно дружественным. Это кому как повезёт, если уж говорить по-честному. Мне везёт не особо, но я об этом не распространяюсь.
Келвин Бэрри: Почему?
Эйден Лэмб: Глупо открываться всем без исключения. Ты слишком навязчив. Узнал, что хотел? Всё. Я спать.
Келвин продолжил писать. К его вниманию я отнёсся с недоверием. Конечно же, я делился важными событиями с приятелями из интернета, но только потому, что они сами доверяли мне и раскрывали тайны.
Келвин Бэрри: Подожди! Просто я давно присматривался к твоим работам. Ты же не злишься, что я отбираю у тебя сон?
Эйден Лэмб: Злюсь. Ещё как.
Келвин Бэрри: Эй, перестань!
Он думал, что это могло подействовать? Келвин проявлял глупость или самонадеянность. Третьего было не дано.
Эйден Лэмб: Нет.
Келвин Бэрри: Короче, я хотел поблагодарить за твои старания. Они принесли много хорошего! Если бы не фотка с котом в вязаной шапочке, то я бы не связался с тобой.
Эйден Лэмб: Жаль.
Келвин Бэрри: Ну, скорее всего. Или нет… Я бы всё равно написал, потому что мне тоже нравится фоткать, только людей и города. Мы могли бы узнать о творчестве друг друга получше, почерпнуть какие-нибудь знания, набраться опыта. Что скажешь?
Эйден Лэмб: В любой другой день я бы согласился.
Келвин Бэрри: Тогда я напишу завтра, идёт?
Это прозвучало забавно.
Эйден Лэмб: Хитро. Не факт, что я не промолчу.
Келвин Бэрри: Я хоть и настойчивый, но не надоедливый.
Эйден Лэмб: Ага, как же!
Попрощавшись, я мысленно пообещал, что не отвечу и вскоре провалился в беспокойную дрёму.
Телефон не давал покоя днём. Я не сводил с него пристального взгляда, терзаясь сожалениями. Несмотря на то, что у меня не было желания браться за камеру, меня всё равно тянуло к фотографиям. Тянуло ловить момент, замедлять время, несущееся вскачь, обостряя восприятие.
Я нажал на иконку с камерой и, подойдя к окну, раздвинул шторы. На меня смотрели безликие домики. Низко висело грязно-серое небо, взбитое, словно перина. За стеклом была сплетена почти невидимая паутина, которая пустовала. Я простоял десять, может быть, пятнадцать минут и, не выдержав угнетающего бездействия, решился на один-единственный кадр.
Чувства обострялись. Я метался между страстью и болью, влечением и отвращением. Мне нравилось кружить в потоке, где не существовало второго разрушающего чувства.
Я любовался фотографией, пока она не стала надоедать и удалил, чтобы не мучиться.