Мы похлопали.
Келвин воскликнул:
– На бис!
Но папа отказался и, прикончив колу, ушёл гулять по кромке океана. Мама вскоре присоединилась к нему.
– Давно играет? – спросил Келвин, кусая маршмэллоу с персиком.
– Не очень. Как думаешь, кто научил?
– Ты?
– Сам. За месяц, – сказал я и зарделся от гордости.
– Ни фига! Он случайно не музыкант? Днём простой рабочий, а ночью выходит на импровизированную сцену под луной и поёт романсы.
– Уверяю, что нет. По ночам папа спит.
– А мог бы зажигать, – он шутливо вздохнул и вдруг произнёс: – Я нашёл кое-какой конкурс.
– Прикольно. Будешь в нём участвовать?
– Да, но… – он помедлил, – без тебя мне не справиться.
– А в чём, собственно, проблема?
– Номинация «Дом там, где сердце» предполагает, что участник высылает работы, объединённые общим стилем. Пару фоток надо скинуть до конца сентября.
– И?
– Я хочу, чтобы ты позировал, – признался Келвин, в тоне которого проскользнули нотки нетерпения. – Ты не обязан принимать решение здесь и сейчас.
Если бы я сказал, что совладал с растерянностью и тревогой, а ещё со сладкой, всепоглощающей нежностью, пробуждающей во мне желание, то наверняка бы слукавил. Попытки унять предательскую дрожь потерпели крах. Ладони вспотели, но совсем не от холода или страха. Келвин относился к затее чересчур непосредственно. Всё у него было чересчур. С лёгкостью и непоколебимым самообладанием он касался меня ногой, которую я до этого всячески пытался поймать, как собака фрисби, и проводил от пальцев до пятки с дразнящей медлительностью.
Забавно, как я раньше не замечал, что он был слабым. Стоило его глазам затуманиться грустью, как я впадал в переживания, искал совета, чтобы он прекратил скучать. Келвин тосковал не нарочно. Его научили, что показывать ярость, как и страсть неправильно, а взрываться можно только наедине с собой. Я не забыл, когда он впервые заскрежетал от злости. Мне понравилось, что он был несдержанным, хоть и жалел. Его сдержанность походила на мою замкнутость. По сути, мы оба скрывали истинные чувства, доказывая друг другу, что были холодными, незамысловатыми. Фотографии, ребячество, переписка с кучей милых смайликов с одной стороны, но гнев, влечение и привязанность с другой.
Предложив стать моделью, он подписал смертный приговор. Нас уже было не остановить.
– Неважно, сколько это займёт времени. Выберем день, и ты меня сфотографируешь.
– Я думал, что тебя придётся упрашивать.
– Почему?
– Говорил же, что не любишь сниматься, будто получаешься уродливым.
– Я говорил до того, как мы сфоткались.
– Что поменялось?