– Смешно? – вдруг сказала девочка. Учительница едва услышала это слово, вернее поняла по губам, что та произнесла, подняв голову, – что тут смешного? Как моя фамилия? Керимова… Зовут, как? Мявтюха… Мявтюха Анваровна Керимова. А как папу моего зовут? Анвар Керимович! Что тут смешного? Он – мой отец. Когда бы я ни родилась! Слышите?! Слышите… Слы-ши-те… – слёзы задушили девочку.
Дверь в учительскую открылась, на пороге стоял Анвар, старший брат. Он поздоровался с Варварой Семёновной, извинился за вторжение, сказал:
– Меня ученики послали сюда… Простите ещё раз. Мама просила забежать в школу, передать деньги за обеды. На целую неделю. Ты забыла, Маруся.
Анвар осёкся, увидев слёзы сестры, замолчал. Прошла минута, прежде, чем он спросил:
– Что-то случилось, Варвара Семёновна?
– Нет, Анвар, ничего у нас не случилось… Вот вместе прочитали сочинение Маруси о том, как погиб ваш отец… И обе разревелись.
Девочка подошла к брату, обняла, сказала:
– Брат старший, тоже Анвар.
Варвара Семёновна вздохнула:
– Беги, Анвар, на работу опоздаешь. В твоей бригаде половина выпускного класса трудится? Передай привет нашим…
10 – А годы бегут…
В рабочем посёлке много мужчин вернулось тогда, в 45-м, комбинат задышал ровнее, началась его реконструкция. Леонида Стулова, захватившего из-за возраста лишь два года войны, вдруг стали называть по имени отчеству, он вышел в бригадиры ремонтников, поступил в вечерний техникум, женился на Анне, ткачихе, высокой, стройной девушке, круглой сироте, приехавшей из Белоруссии. Но, наверное, с год шутили над ним парни, пока первая дочка, Галинка, не родилась, подкалывали: "Чтой-то ты на целую голову выше себя жёнушку выбрал? Не бьёт она тебя, ненароком?" "А это – не я, она меня выбрала", – отшучивался бригадир.
Тогда много учениц-подростков приехало в посёлок из разрушенной и раздавленной войной Белоруссии, скромные девчата, и профком комбината никому не отказал в приёме, когда места в общежитии закончились, попросил работниц разместить их по домам, кто сколько сможет. Семья Леонида, после его переселения с Аней в отдельную комнату общежития со всеми удобствами, взяла четверых девочек – беженок. Так многие работницы цехов поступили, согревали их домашним уютом: учениц кормили два раза в день на производстве, ужинать они садились, как правило, вместе с семьями. А потом начинали петь грустные и тягучие песни на родном языке: вспоминали погибших от рук фашистов близких, порушенные деревни и города, часто плакали.
"Война всех достала, – думал часто Леонид, – надо побольше праздников устраивать, всем вместе кучковаться, той же бригадой". Подружились семьями, собирались по воскресеньям в обед, по очереди накрывали стол, составленный из нескольких маленьких столов, на вино и закуски почти не тратились: всё своё да наливочка домашняя. За хозяйкой очередного застолья был борщ и варёная картошечка с селёдкой, на что уходило по рублю с семьи. Пели, плясали, играли в фанты, мужики – на любителя: домино, шашки, на худой конец, подкидной дурак. За детьми приглядывали две нянечки комбинатовских яслей и сада – жёны рабочих бригады. Иногда кто-то из мужчин вдруг перебирал, но жена была начеку, паре выделялся сопровождающий, который помогал уложить главу семейства спать, чтобы не было никакого скандала. Утром – "герой" получал втык от бригадира при полном отсутствии сочувствия товарищей. О женском пьянстве – вообще не было речи: не до того, только за пять послевоенных лет пришлось строить дополнительно два детских комбината, рождаемость увеличилась в два с лишним раза.