Алексей говорил, прикрывая глаза, будто репетировал свою речь для суда.
«Меня также тревожит, – продолжал он, – что церковь, опираясь на светскую власть, становится частью этой власти, приобретает властные полномочия. С точки зрения государственной власти, церковь не только оплот духовных скрепов, а ещё и центр по подготовке электората. Набожные и воцерковлённые, как правило, прислушиваются к церковным проповедникам, а те в свою очередь порой открытым текстом рекомендуют, за кого надо голосовать. Неудивительно, что государство будет церковь защищать: издавать особые охранительные и запретительные законы, вязать безбожников и бросать их за решётку, если потребуется».
«Вот меня и бросили», – неожиданно вырвалось у меня.
Адвокат на ходу неодобрительно кинул на меня из-за плеча острый взгляд, продолжил движение к окну, где остановился и, не поворачиваясь, продолжил:
«Ты, Руслан, не безбожник, ты идиот. И судебно-психиатрическую экспертизу проводить не надо для того, чтобы в этом убедиться. Жаль только, что к образу князя Мышкина ты совсем не подходишь».
«Один психопат-терапевт с «Рен-ТВ» уже дистанционно мне диагноз поставил», – ответил я, немного обидевшись.
Алексей обернулся:
«Что такое? Ты оскорбился? Я тебя идиотом назвал, а ты уже готов заплакать? Как же быть с теми, кого ты к идиотам причислял? Мы почему-то запросто можем за глаза назвать кого угодно мудаком, не решаясь при этом повторить те же слова в лицо. Может, боимся быть наказанными за свои слова? По морде ж можно схлопотать, да? А если спрятался за никами и аватарками, то поливать говном можно безнаказанно».
Я сидел молча. Мне хотелось возразить. Но Алексей был прав. Если я решил бороться, так борьбу не ведут. В конце концов, не велосипед же забирают, а свободу. Вопрос был только в том, был ли я готов к этой борьбе.
Квартира адвоката была довольно аскетична. В комнате кроме потертого кожаного дивана стоял старый письменный стол, а на полу расположились стопки книг, перетянутые шпагатом. В основном это была всякая юридическая литература: кодексы, комментарии к ним, учебники по праву. Телевизора в доме не было. Интернет мне не полагался, как и телефон.
В судебном постановлении о применении ко мне новой меры пресечения был прописан запрет на любое общение с участниками дела. И по странному стечению обстоятельств все, с кем я мог бы общаться, вошли в злополучный запрещённый список: друзья, Ирка и даже мама – все они были допрошены в качестве свидетелей, поэтому автоматически становились участниками дела. Мой круг общения замкнулся на адвокате, у которого я и жил. Он же приносил мне продукты, которые покупал в магазине. Но иногда приходили и гости. Это была грудастая капитанша из уголовно-исполнительной инспекции, которая следила, не нарушаю ли я условия домашнего ареста. Следить за мной можно было и удаленно, но, со слов проверяющей, иногда радиосигнал браслета на моей ноге терялся в стенах многоквартирного дома. Зачем она выдумала такое нелепое объяснение, если могла и вовсе ничего не объяснять? Обычно заявлялась она во второй половине дня, одна. Проверяла мой паспорт, не проходя в квартиру, заполняла бумаги и уходила. Впрочем, её появлению каждый раз я был рад: она была довольна мила со мной, а я не упускал возможности обсудить с ней что-нибудь на отвлеченную тему, от чего состояние одиночества, которое сопровождало моё наискучнейшее домашнее заточение, на время забывалось.