Столь странное обрамление мысли, которую никак нельзя было назвать случайной из-за открывшегося основания для неё, не могло не выразиться сильнейшим возбуждением чувственности, смыкаемой со страхом, почти с ужасом, подступившими почти мгновенно, вследствие чего поэт оказался как бы в прострации или в лёгком недолгом беспамятстве, так что он еле устоял на ногах, что было замечено и штабс-ротмистром и наивно расценено им как непритворное сострадание, требующее соучастия, и он даже притронулся к локтю поэта, пытаясь поддержать его.
Конечно, Алексу оставалось лишь удовольствоваться этой своей короткой слабостью, нахлынувшей весьма кстати, поскольку в ней полностью упрятывалось его ночное общение с разбойниками.
– Извините, – проговорил он, поправляя свои бакенбарды и шляпу. – Так неожиданно…
Всё вроде бы складывалось к тому, что данная встреча не могла вызвать ни тени подозрительности к одинокому путешественнику; однако тут же расчёты Алекса на то, чтобы с тем и разминуться с отрядом, оказались порушенными.
От соседней фуры к беседовавшим торопливым шагом двигался среднего роста и слегка упитанный немолодой человек в штатском – Лемовский.
– Ба, ба, ба! Кого вижу! – с энергическим задором восклицал тот, по-приятельски обнимая и слегка тормоша Алекса. – Вот случай! Только, пожалуй, огорчу вас…
– Здравствуйте, уважаемый! – мягко освобождаясь от объятий, говорил ему поэт, решив, что ситуация позволяет и ему держать себя в соответствующем тоне. – По виду, вы в добром здравии…
– Спасибо; в этом пожаловаться не могу, хотя… Да только так-то вот, на дороге… Не в моей власти…
– Я, право, совершенно не понимаю: вы лишь провожаете служивых?
– Если бы! Впрочем… Вы нам позволите? – обращался он уже к штабс-ротмистру, притом – на французском, беря Алекса под руку, что означало намерение поговорить с ним наедине, и, не дожидаясь разрешения Ирбицкого, отвёл его чуть в сторону.
– Полагаю, вы наслышаны о моих откровенных суждениях и взглядах, которые я ни от кого не скрываю, а также – и об их истолкованиях светскою молвою, – заговорил он тихо и просто, не прерываясь и как бы сразу обозначая то, что желает изложить вослед; при этом и в его голосе и в выражении лица нельзя было не заметить соответствующей обстоятельствам некоторой унылости и взволнованности, с которыми он, судя по всему, умел хорошо справляться, не позволяя им вывести его из равновесия, когда они рушили бы его сословную стойкость и выработанную привычку себя сдерживать. – Посчитали мою позицию, – продолжал он, – как способствующую вольному поведению черни, а как раз это проявилось в моём имении и теперь уже распространяется в других местах нашего уезда и даже вне его. Прямых покушений на жизни кого-либо пока не было, а вот воровством имущества, грабежами и отказами от рекрутчины не погнушались. Пришлось принять меры, после чего отдельные ушли в леса. По вызову волостного старшины прибыли вот эти, – говоривший не замечаемым со стороны жестом указал на остановившуюся процессию. – Они попробовали разобраться, да только всё сразу и испортили, объявив первых же задержанных зачинщиками. Дошло до стычек… Есть погибшие… Их ещё не успели захоронить. Я оказался в большом подозрении и принудительно следую в губернию. Там, якобы, намерены выявить все подробности, в том числе и в отношении меня. В имении оставлен дозор, и, насколько могу предположить, ему будет вызвано подкрепление. Вашему прибытию не позавидуешь. Но я не забыл о вашей просьбе и хочу остаться верным своему обещанию. Мною даны необходимые распоряжения управляющему. Сумма, условия и другое. Надеюсь, для вас они будут приемлемы и вы удовлетворитесь ими.