У Сергея вдруг образовалась неделя времени, и он аж физически почувствовал необходимость побывать в родном уезде Терпигореве. Положение там было отчаянное и страшное: подмеси к хлебу и травяные щи, в деревнях было продано и заложено все, что можно было продать и заложить. В Горелове на 10 дворов – четыре лошади и три коровы, половина земли была у помещиков и купцов, которые торговали и землями, и хлебом. Солдатчина, подати, невежество, которое сознательно навязывалось управителем, десятки тифозных больных, голодный мир и воскресная молитва.
Было по-майски тепло, а Сергея знобило, то тут, то там мелькали грязные тела людей. Он шел к дому, где прошло его детство, там, где рано умерла его мама, и где на земляном полу, всегда пьяный, валялся его отец. Там, где соседка, тетя Шура, у которой муж сгинул в солдатчине, подобрала его на улице и кормила, чем могла вместе со своим Федором, который был на год младше Сергея. Потом они подросли и вместе воровали с господских полей колоски пшеницы и за пазухой носили в дом, где тетя Шура молола их в ступке и жарила сухари на печке. Запах этих сухариков он сейчас остро ощутил, глядя вокруг себя. Лебеды тогда, конечно, было больше, чем сухариков. А где лебеда, там точно уже голодный мор. От дома, где он родился, остались только руины костра, заросшие сорняками. Дом тети Шуры был также до окон заросший, но стоял. Но окон, на самом-то деле, не было, и вместо дверей зиял черный проем. На крыльце сидел кто-то замотанный в тряпки и приваленный таким же тряпьем, руки его были наверху, и одна из них – высохшая, черная – сжимала православный крест, а другая мелко дрожала и изгибалась. Сергея охватила оторопь – это была тетя Шура. По его подсчетам, ей сейчас должно быть чуть больше 40 лет. На него смотрели заплывшие гноем глаза, а ссохшиеся губы пытались что-то произносить. Подошла девочка лет семи, взяла его за рукав и начала рассказывать, что бабушка Шура уже давно умирает, но все не может умереть, сидит на крылечке, вроде как кто-то должен обязательно к ней прийти. Потом еще подошли взрослые, и он слушал их, проклиная себя за то, что живет, ибо за то прощения не бывает, а смерть – не избавление.
***
Подошли еще трое каких-то деревенских, он все смотрел в ее невидящие глаза, а люди говорили и говорили. Рассказывали, как отговаривали ее от той дороги в Симбирск, но тетя Шура хотела найти какую-то работу. Тогда еще и осень не наступила, но было ясно, что зимой голодного мора не избежать. Да все она мечтала, наконец, увидеть, кому на Руси жить хорошо, и вместе с сыном ушла, прихватив с собой лишь узелок с двумя ржаными пряниками. В тот день угораздило же ее глазеть на выезд губернаторский. Тому, наверное, тоже не очень хорошо жилось, ибо взорвали его бомбой в тот день, а бомба та прямо напротив тети Шуры оказалась. Так губернатора убило, коней убило, прохожих покалечило, а ей, болезной, обе ноги оторвало. Любили ее, всей деревней вывезли, а ноги у церкви похоронили. Теперь вот, чуть тепло приходит, сидит на крыльце, и все не умирает, да только и не живет уже давно, все ждет, что кто-то должен прийти. Сергей подумал, что она ждала Федора, а пришел он – ее убийца. И тут она вдруг сказала два последних слова: