Эта перегонка стояла на бугре 17-го участка, на одном из тех участков, с которых и начинались все эти промыслы. Она страшно воняла и дымила так, что ее черные испражнения были видны и с западного, и с восточного берегов. Под тот дым и вонь папа потихоньку начал приобщаться к популярному тогда спиртику. Он долго жил в одиночестве, и только уже в 38 лет встретил маму Павлика. Его родили в апреле 1976 года. Но Андрей Матвеевич от того пить не прекратил, хотя на работе всегда был при параде, выбрит и надушен «Шипром». Все усугубилось тогда, когда на ТЭЦ сдали очередные турбины, и надобность в дизелях отпала. По каким-то причинам, но явно не экологическим, «перегонку» стали утилизировать, чем папа сам и занимался. Потом он был дежурным по промыслу, его терпели, в Москве правитель поменялся, а он был сыном пострадавшего от персоны, объявленной теперь волюнтаристом. Все знали в какой стране живут, поэтому не заострялись на моральном облике сына бывшего кремлевского номенклатурщика. Кто ее знает, линию партии? Но все закончилось – и партия, и комсомол, а люди остались жить. Когда мама погибла, Андрей Матвеевич впал уже в беспробудное пьянство, его постоянно начали посещать суицидальные мысли, тогда его уже уволили и выкинули выживать в новом времени. Рассудок ему начал отказывать, он все время стремился себя чем-нибудь облить и поджечь. Все это стало приобретать опасный характер, и, по требованию соседей по дому, его в прошлом году отправили на принудительное лечение в психбольницу в поселке Новостройка. Там его закололи Антабусом и через три месяца вернули. Первое время он не пил, скорее, от того, что не на что было, но разум с него сплыл и уже возвращался крайне редко и ненадолго. Но он ходил, лежачим не был.
В этом году Павлик начал получать отцовскую пенсию, да и за маму давали пока еще чуть-чуть, но угрожали, что собственники сменятся, и оплату уберут, а пока давали. Да Павлик и сам подрабатывал в шашлычке рубщиком, конечно, не мяса, а дров, жутко крепких и неподатливых. Вот таким бюджетом он распоряжался. Все это, и еще многое другое заставляло его видеть жизнь по своему уразумению.
В эту зиму в подъезд намело снегу, и дверь долго изгибалась, пока можно было пролезть внутрь. За обитой дерматином дверью двухкомнатной хрущевки было тихо. Он включил свет в прихожей и в полумраке увидел отца, тот лежал в кровати на боку, и вид у него был точно как у читающего человека, только в темноте. Павлик включил свет, отец смотрел в книгу, которая называлась «Очерки по истории КПСС», и сосредоточенно вникал в печатную мудрость. Только одеяло, которым он был накрыт, Павлику показалось не очень естественным, оно было каким-то подозрительно горбатым. Когда он его откинул, все прояснилось. Отец вырывал из книги страницы, сминал их, и тщательно этим обкладывался, то есть готовил себе жаровню. Павлик все собрал, принес ковш холодной воды, отец всегда жадно пил в приступах суицидальных порывов, вроде как старался потушить внутреннее пламя, которое взывало его к самоуничтожению огнем. Соседи сразу после смерти мамы вроде как сочувствовали, а потом страх их озлобил. Дом был газифицирован, что увеличивало их панику от соседства с пироманом. Теперь они Павлика встречали и провожали только злобными взглядами. Было понятно, что очередного вывоза отца в Новостройку, в дурдом, не избежать.