— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?
— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все! — крикнул один из мужиков.
— Ты, что ль, сказал? — ткнул сабелькой Курилов.
— Ну, я.
— Смутьян ты.
Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.
— Матерь божия, ты, Петро! — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.
Тот вырвался.
— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.
У Курилова рот был полон крупных добродушных зубов. Он улыбался и лез обниматься уже к Филиппу. Дышал на него перегаром.
— Как я рад, братва! Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!
— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то.
Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:
— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?
— Не хочу.
Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.
— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.
— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!
— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.
— Эх, братишка, промерял глубину фарватера. Да пойдем к нам, — и, обняв упирающегося Капустина, повел их в волостное правление.
Их встретили пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутыли в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом:
— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам.
В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе наигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.