Филипп покачал головой. Хитрый Василий Иванович. Уже все его слушают, а он будто одному Филиппу толкует.
— А надо бы нам учиться, читать. Мы и хлопаем-то зазря, не то иногда творим оттого, что не знаем, как. А не знаем потому, что не читаем. Вот сейчас пойдем Кузьму Курилова судить. За пьянство, за поборы, за разбой, за гульбу. У нас новая власть. А разбой — это никакая не власть. Власть рабочих и крестьян называется, значит, для работы, для дела должна все условия приготовить. Он же у нас бедокурит.
Извольничался он. Он и про революцию-то думает не так, как надо. Вот за это на деле-то и судить станем. У него в башке одно: бей-круши! А делать когда? Кто делать-то станет? И не один Курилов такой. Вот мил человек каждый из вас, кто в ремнях. По ним сразу видать — комиссар. А вот ремни-то сними, так останешься ли комиссаром, а? Об этом надо подумать, останешься ли? Надо так, чтобы душа была комиссарская, а не одежа. А тут и почитывать надо, надо почитывать, мил человек…
Солодянкин хотел сказать, что он читал. Было дело, читал. И даже «Капитал», да ничего не понял. Вот кабы кто пояснил… А ремни… Ремни выдали ему.
В это время застонали ступени, ввалился Антон Гырдымов со своими вспаренными от ходьбы учениками, с порога закричал:
— Ну, вас тут с три лешего! Рано вы кончили.
— Рано кончили, да много успели, — откликнулся Трубинский, — и чаю вон напились. С сахаром не хотели, так с солью.
Сбил Гырдымов разговор, но Филипп в мыслях опять к нему вернулся.
Было дело, брался он за «Капитал». Читал весь вечер, напрягая мозг и борясь с усталостью. А проснулся — увидел, что раскрытая книга лежит у него под щекой. Не смог ничего понять. Конечно, не так уж чтобы ни слова не понимал, а примерно наполовину. Так все равно разве чтение? Это не то что книга «Спартак». Там все гладко шло.
После того Филипп заключил, что просто у него в мозгах имеется какой-то вывих. Ведь читает же Антон Гырдымов. Так грохает, что от зубов отскакивает, а он… И теперь не зря Василий Иванович заметил. И повеяло в душу тревогой. Не мог он долго найти покоя. «Ничего-то я не смыслю. Это не с милкой на уголке болтать. Тут голову надо иметь светлую». Даже при Антониде на себя взъелся:
— Темнота я.
— Что ты, Филипп?!
— Что-что, да мозги вывихнутые.
И Капустину сказал:
— Завидую. Тебе, наверное, все понятно, в голове ясный день, а у меня одни сумерки.
Казалось ему, надо что-то решать. Иначе так вот и станет он ковылять всю жизнь. Где-то был тот выход, который он искал. Он ждал, что появится спасительная мысль, станет понятно, что к чему, или кто-то возьмется и терпеливо переложит все его мозги, как перекладывают печь, потому что сейчас, считал он, все у него вразброс. И разговор Василия Ивановича только прибавил смутного беспокойства.