Когда зацветут тюльпаны (Пермяков) - страница 112

Перепелкин побежал к мешкам. Бежал и ругался самыми непотребными словами. Он проклинал ветер, Никуленко, который наотрез отказался идти на буровую.

— Сволочь!.. Двоедушная сволочь! — кричал он, думая о Грицко. — Какой гад!.. Ну, с меня хватит, так-растак!.. Нет, работать с тобой в одной бригаде я больше не согласный. Не буду!.. — Он с остервенением подхватил под мышки два мешка и бросился, пошатываясь, к агрегату.

Заливка подходила уже к концу, когда на буровой вдруг погас свет. Потом он опять загорелся и опять погас. Алексей метнулся в дизельную. Ему навстречу бежал Еремеев.

— Что случилось? — крикнул Алексей. — Что-нибудь с генератором?

— Нет! Замыкание! — показал куда-то вверх Еремеев. — На кран-блоке, у самого верхнего фонаря!.. Видите искрит?

Алексей запрокинул голову. Сквозь снежную пелену он увидел, как на самой верхушке буровой вышки вспыхивали сине-зеленые молнии. Свет то гас, то загорался опять.

— Что же делать, Степан Игнатьевич? Заливку нельзя прекращать, цемент-то у нас с ускорителем — схватится…

— Не знаю, — пожал плечами Еремееев. — Если лезть на вышку, то… сами видите, что делается… сбросит… Может, факелы зажжем?

— Что? Факелы? С ума сошел? Сгорим к чертовой матери!

К ним подбежал Перепелкин. Он тоже задрал покрытое цементной пылью лицо, на котором поблескивали белки глаз да зубы, и прокричал:

— Вот это дае-ет! — и, повернувшись к мастеру, воскликнул: — Эх и люблю стихию!..

Алексей протестующе закрутил головой и показал кулак:

— Я те дам стихию! Жить надоело?

Перепелкин умоляюще посмотрел на мастера.

— Ну, Алексей Константиныч, разрешите. К высоте я привычный, а тут дела-то — раз плюнуть!.. Разрешите, а? Я — осторожненько…

Алексей крепко взял коренастого паренька за плечи и в наплыве горячих чувств сильно тряхнул его.

— Колька, да пойми ты… ветром может сбросить, током ударить… Да мало ли что может случиться в такую погоду наверху?.. Ведь на земле с ног сбивает!..

Колька вырвался из цепких рук мастера.

— Я не из пугливых, мастер, — бросил он. — А если вы за меня боитесь, то я могу расписку дать, что иду на это дело сознательно… Мы не можем допустить, чтобы весь труд наш пропал даром. Степан Игнатьевич, давайте резиновые перчатки…

Еремеев бегом принес большие неудобные перчатки. Передавая их Перепелкину, он тихо проговорил, не глядя в лицо юноши:

— Не рискуй особенно, Коля… Ежели что, плюнь, слазь…

Николай ничего не ответил и направился к маршевой лестнице.

…Привычно и легко преодолел Перепелкин первый десяток ступеней. Но чем выше поднимался, тем судорожней цеплялись пальцы за перила. Яростный ветер бил то в спину, то в лицо, то в бок. Казалось, пройдет еще мгновение, и ветер оторвет беспомощное и легкое тело юноши и унесет его, словно перо, в белую ревущую мглу ночи. И незаметно к сердцу Николая начал подбираться леденящий комочек страха. Пресеклось дыхание, стало так жарко, что в одно мгновение все тело покрылось горячим липким потом. Николай ясно ощутил, как щекочущие ручейки потекли по спине, по груди, по ногам, словно муравьи побежали. Вцепившись в перила, он обессиленно опустился на корточки, крепко зажмурил глаза. В это время свет на буровой погас опять, и, когда Николай открыл глаза, ему вдруг показалось, что он уже сорвался с вышки и летит, швыряемый страшной силой ветра, в черную бездонную пропасть. Но свет вспыхнул, и Николай увидел часть лестницы с глубокими черными провалами между ступеньками, гудящие, словно гигантские струны, туго натянутые переплеты вышки, вокруг которых завивались вихри снега. И глубокая неосознанная радость от того, что он жив, что он видит знакомые предметы, охватила все его существо. Он выпрямился и начал подниматься снова. Он даже песню запел. Запел, может быть, бессознательно, но запел ту самую песенку, которую любил петь в часы, когда оставался один и его никто не мог видеть или слышать.