Худяков (Самойловна) - страница 86

. И напрасно члены следственной комиссии в тот же день составили акт, будто «домашний учитель Иван Худяков при словесных расспросах его по содержанию данных им 25 и 26 апреля показаний, разъясняя их в подробности, таковых не отвергал, в чем нижеподписавшиеся и положили составить настоящий акт»^>{218}, — официальный отказ от показаний, а не акт, являлся для суда документом. Но, утратив свою силу для суда, эти показания могли быть использованы для допросов других лиц как улика. «…Очные ставки и показания москвичей, — говорил Худяков в воспоминаниях, — убедили меня в том, что и моя ошибка вредна многим: мало того, она уже перестала мне казаться ошибкой и представлялась как самое наглое и подлое преступление… Мой проступок казался мне столь громадным, столь бесконечно преступным, что ни ночью, ни днем, ни на минуту я не был в нравственно спокойном состоянии»^>{219}. Он лишился сна, не мог читать и едва не сошел с ума.

Но больше следователям не удалось вырвать у Худякова ни одного слова, которое могло бы принести малейший вред его товарищам или приподнять завесу над тайнами революционного подполья. Его ответы на допросах были дерзкими и насмешливыми. И если, например, генерал Огарев, любивший похабные разговоры, замечал, что «нигилистки живут по пословице: «Чей бык ни скачет, а телята наши», то Худяков обрезал его таким ответом: «Ваше превосходительство, вы говорите, как эксперт в этих делах»^>{220}. И когда комендант Алексеевского равелина, куда Худяков был переведен за свое «запирательство», говорил ему: «Захотели вы быть умнее нас», он отвечал посмеиваясь: «Удивительно! Какова дерзость!»^>{221} И поведение Худякова на следствии помогло справиться со своей растерянностью многим из арестованных.

Все попытки Муравьева добиться нужных ответов от Худякова кончались крахом. Он пробовал действовать угрозами, грубостью, но ничто не помогало. Наконец, он решил перейти к «отеческому» тону, обещал ходатайствовать за Худякова перед государем, предложил провести допрос с глазу на глаз без участия других членов комиссии. «Чтобы посмеяться над Муравьевым, — пишет Худяков, — я отвечал ему самым почтительным тоном: «Сочту долгом все чистосердечно изложить лично вашему высокопревосходительству»^>{222}. Но этот допрос лишний раз убедил Муравьева, что ему от Худякова ничего не добиться. Он потребовал, чтобы Худяков письменно изложил свой образ мыслей. И Худяков не мог отказать себе в удовольствии высказаться хотя бы как поборник политической свободы и конституции.

Из этого иногда делают вывод, будто его взгляды действительно ограничивались только стремлением к политическим преобразованиям и что социалистом он не был. Но вся его деятельность, все его книги для народа говорят о другом. Да, кроме того, и сам Худяков в своих воспоминаниях раскрыл свой замысел: он предположил, что это его показание затребовано по приказу царя, и счел, что это удобный случай, чтобы доказать необходимость политических свобод для расцвета России, «Теперь мне представляется вопрос, — писал он в «Опыте автобиографии», — хорошо ли я сделал, дав такое показание? Ведь оно не увлекло государя к реформам… Стало быть, оно было бесполезно». Но с этим он не мог согласиться. «Кто знает, может быть оно принесло пользу кому-нибудь из придворных, кому-нибудь из низших офицеров крепости и комиссии, которые вообще люди малообразованные. Наконец, несомненный факт той пользы, что я могу упомянуть о нем теперь»