Жорж глядел на нее с беспокойством. Никогда еще он не видел ее в таком страстном исступлении. О чем упоминала она? Он даже боялся ее спросить.
Она отошла от него бледная и, облокотясь на ониксовый пьедестал, точно глядела на какое-то мучительное воспоминание из прошлого, которое стояло перед ее внутренними очами.
Она была бледна той бледностью монахини, которая служит доказательством безжалостного отречения.
– Что с вами, Регина? Что значат ваши слова? Прошу вас, успокойтесь. Неужели я, не желая того, пробудил в вас какие-нибудь ужасные воспоминания?
– Да, ужасные, совершенно верно. Но именно в этих воспоминаниях я ищу себе сил.
– Что же это за воспоминания? Неужели же за одно неосторожное слово, сказанное мной необдуманно, вы лишите меня вашего доверия?
– Конечно нет, друг мой, – заметила она печально. – И моя откровенность будет лучшим тому доказательством. Та, которая будет со временем носить ваше имя, не должна иметь от вас тайн. Но вместе с тем признание, которое я вам сделаю, убедит вас, что в настоящее время в моем сердце нет места для двух чувств. Я отдалась вся, отдалась всецело, и только повинуясь тому, что я называю моей миссией, я могу снова стать сама собой.
Жорж склонил голову, он не чувствовал в себе такого безграничного бескорыстия.
– Говорите, – проговорил он. – Считайте меня за брата.
Она поблагодарила его взглядом.
– Так слушайте же, – начала она.
Голос ее принял резкий, металлический оттенок.
– Я не одна носила имя Саллестен, которое для меня не только гордость, но и поучение… еще одна женщина носила его. Эта женщина – моя сестра…
– У вас была сестра? Я никогда не слышал об этом.
– Она умерла, и имя ее никогда не произносилось. Она была десятью годами старше меня. Она выучила меня первым играм, когда я была еще ребенком, первым молитвам.
– Как вы ее, должно быть, любили?
– Да, я ее любила, – проговорила Регина взволнованным голосом. – В настоящее время я бы не должна была о ней даже помнить, я говорю о ней даже с дрожью.
– И вы говорите, что она воспитывала вас, что она вас любила?
– Мне было шестнадцать лет, – продолжала Регина, – отец наш прогнал из дома человека, который просил руки его старшей дочери.
– Вероятно, он был разночинец.
– Нет, дворянин, с именем; но этот человек, последователь Лафайета и Мирабо, был революционером. Сестра моя любила его и бежала с ним. Мой отец проклял их обоих.
– Как этого господина звали?
– Не все ли равно как? Ему имя – стыд и позор, на челе его была печать крови… крови вот этой жертвы…
И дрожащей рукой она указала на бюст Людовика XVI.